Сначала наверх поднялся, осмотрел сараюшку. Стоят бутылки пластиковые с напитками на продажу, колеса автомобильные на земле лежат. Две двери в сарайчике, обе притворены. Налево пойдешь…. Вдруг собака на цепи вылезла, и лаять лениво стала. И никого. Чувствуется, что все здесь, но во сне пребывают. Летаргическом. Ничего я там трогать не стал, а спустился вниз по склону, к покинутым бетонным сооружениям и застывшим комбайнам. Внизу, на небольшом пятачке травы, трудится пожилой человек в белой парусиновой шляпе. Он, очевидно, тоже в сомнамбуле, медленно цепляет вилами клок сена из одной копны, маленькой, и медленно переносит его в стоящую рядом другую копну, побольше. В опускающихся сумерках такое бессмысленное хождение в сонном царстве, кажется неким магическим обрядом, священно исполняемым ритуалом. Человек совсем не замечает меня, пока я иду к нему через его поле. Остановил работу и совсем без удивления посмотрел, только когда я подошел вплотную. «Простите, вы не знаете, где я могу набрать питьевой воды?» Было видно, что он услышал меня и, похоже, думает…. «Что, неужели здесь воды нет?», «Ну, если только в бочке, там, у охранников спросите» – махнул он рукой куда-то вглубь бетона. Дивясь нереальности, пошел я в указанном направлении. Походил немного, в приоткрытую дверь зашел, двоих, в черной форме, увидел. Один, оседлав стул, сидел, уткнувшись головой в работающий телевизор, и яркие желтые буквы на его спине, свидетельствовали, что он омон, другой лежал на металлической, кажется, даже безо всякого матраса, кровати. Они тоже не удивились, но удивился я и постучал в уже открытую дверь, «Прошу прощения, вечер добрый, подскажите, нельзя ли, где ни будь воды набрать?» Тот, что на кровати лежал, добродушный, белобрысый паренек, сандалии одев, к искомой бочке меня проводил. Пока набирался мой баллон, успел я ответить на пару вопросов, типа, откуда и, типа, куда. В свою очередь спросил, нельзя ли мне переночевать у них. «Нет, ночевать нельзя, могут с проверкой приехать». «Что ж, ладно, пойду поищу себе, что ни будь уютное, спасибо за воду».

Пройдя насквозь бетонно-железную фантасмагорию, я оказался в холмистом поле с небольшими, там-сям, купами деревьев. А потом еще и озеро круглое и даже с рыбаком в лодке. Туда не пошел, немного в стороне, под деревьями, палатку поставил, под раскидистыми навесом ветвями. Удобная палатка – на двух стоечках складных ткань легкая и тент непромокаемый сверху и сетка от комаров большая, вход закрывает. В любом месте, за пять минут, на спор, поставлю. Обход владений, делая, нашел поодаль немало белых кирпичей. Очаг сделал роскошный с видом на уходящее вдаль темно-зеленое поле, в конце его угадывается дорога, с красными огоньками убегающих машин. Рядом дерево сухое повалено, и вечер-то, какой дивный. Душистый воздух, надо же. Я только вот сейчас, лежа у костра заметил. Ночь воистину черная, небо звездами украшено, а я у костра лежу, даже и одетый легко, чай пью, а земля мягкая, какая, под руками проседает-проваливается, и запахи, и… кузнечики, что ли трещат. Да ведь сегодня утром только – и холод, и дождь и… невероятно. А в палатку лег и полог закрывать не надо, смотрю через сетку в черное, живое небо. Хватит с меня трассы, достаточно. Завтра доберусь, все же до Волгограда, кэмэ сто пятьдесят осталось, наверное, и посмотрю, сколько билет на поезд стоит. Я знаю, в прошлом году так ехал, с двумя старшими своими. Вечером поезд отходит, не помню во сколько, и очень удобно – всю ночь спишь, а утром уже в Астрахани. Не дорогие должны быть билеты, посмотрю завтра. Если рублей двести – поеду, ну его на хрен, стар я уже, по дорогам мотаться. Вот и заснуть не могу, душно, странно. А потом еще машина какая-то завернула, и фарами осветив, отъехала. Вылез, пошел пройтись с сигаретой. Темно, только озеро поблескивает, и душно.

Рано утром встал бодро, и утро-то прозрачное. Ни облачка в небе и уже прижаривает солнышко. Собираясь заниматься утренним чаем, я, неожиданно, и обнаружил причину вчерашней духоты своей, а так же, особой мягкости почвы, так мне приглянувшейся. Земля вокруг моего очага дымилась, образовав небольшой, правильной формы круг, размером с мяч футбольный. Это торф. Про него я знаю, под Москвой второе лето болота горят, потушить не могут. Откинул я кирпичи, стал копать, тлеющий торф разбрасывать. И так напрягся немного, не устроить бы пожара. И долго справиться не мог, и яму приличную раскопал, огонь, за ночь, вглубь далеко ушел, и мочился, неоднократно, туда же, а все дымится. Ну, пока завтракал, очаг, на новое место, перенеся, уже на настоящую землю, подходил, копал, периодически, как дымок вновь покажется. Затушил все же. Собрав вещи, ушел к озеру, рыбаки уехали, нет никого, умылся. И почистился и побрился, просто замечательно. Солнце жарит по-летнему, жилетку на голое тело одел. Пошел дорогою до трассы. И представьте, три кустика канабиса обыкновенного, зеленого, сейчас еще неожиданного, на обочине одиноко. Ну, действительно я в лето попал. Оборвал макушечки на ходу, в клапан рюкзака положил. На дорогу вышел, стал его в бока пихать, чтобы стоял вертикально, ждал хозяина, а мне уже сигналят, что ли. Машина легковая остановилась чуть поодаль, и шофер уже дверь приоткрыл, что за притча?

«Куда тебе?»
«До Волгограда».
«Садись» – и сам вышел, мне помочь, дверцу заднюю открыть.
«Только денег у меня нет».
«Зачем деньги?»

И, правда, зачем? И понеслись, рессорами пружиня мягко. Я от растерянности на заднее сиденье, с рюкзаком сел. Потом развалился удобно, теплый ветер, порывистым шуршанием в окно врываясь, волосы ерошит, шофер меня же беспрестанно и сигаретами угощает, разговорились. Отличный парень, жил в Германии лет шесть, рассказал, что и сам автостопом ездил по городам немецким, там брать людей на дороге вполне обычно и нормально. «Вот и мне всегда так казалось, конечно, естественно, ты на машине и место у тебя свободно, как же не взять человека, который просит тебя подвезти? Как это вообще можно не взять, проехать мимо с ветерком? А это просто. Дикая, полу азиатская земля, родина завистливых рабов. Несчастная страна, в братоубийственной войне, с беспримерной ненавистью уничтожавшая все самое лучшее в себе, самое здоровое, взявшая основой отношений быдло и хамство, почитающая вежливость – слабостью, а грубость – силой. «Не приведи Бог родиться в России с душой и талантом», это мы знаем, привыкли, наверное, так всегда и было в этой северной, неуютной глуши, а хочется праздника, в рай хочется». Рассказал он мне и про сестру свою, что стрижена наголо и с пирсингом и мотается по городам где-то. Повествовал, в свою очередь и я.

Молдавская сказка.

Ранним летом, мая в первых числах, ехали мы из Киева в Одессу. Через Почаевскую лавру, где и Пасху встретили, мимо Кишинева, мимо границы румынской. Миша, хиппи Киевский, пути наши совпали, а я-то к морю, конечно, ехал. И погода отвратительная – проливной дождь второй день, и на дороге нет никого – праздники трудящихся. Идем и идем с ним дорогой бесконечной. «Может, в стог залезем» говорю, а вечереет уже. Покопались подошли, нет, не стог сена, а солома мокрая, рубленая – голяк. Потом к постройкам вышли – двор огороженный, несколько домиков, сельские механизмы в углу мокнут – предназначения все не определенного, а спросить не у кого. Так мы и в дом зашли, – открыто ведь. Дерево свежее, опилки пряно пахнущие пол выстилают, доски белые – столярная мастерская наверно. А мокрое на нас все, ну, до нитки последней, обратно не пойдем уже. Движения стремительно-интуитивны, главное, не останавливаться, и на чердак залезли, там лестницы не было, просто наверху люк открытый – на руках подтянулись. Из ящиков на большом, уютном чердаке наваленных, получилась кровать, почти двуспальная, мокрыми спальниками ее застелили. Пока устраивались, сторожа внизу услыхали, а через щели в крыше и рассмотреть смогли. Дедушка в кепке, ходит по двору, сам себе рассказывает что-то, бормочет. Походил и ушел в домик соседний, ну и мы улеглись. Штаны, поснимав, в один спальник вдвоем залезли, вторым сверху накрылись и обнялись тесно. Ну, не гномики, конечно, а не замерзнуть бы в ночь майскую, и так зубы стучат.

Спали меж тем до рассвета без сновидений. Самое мучительное утреннее впечатление – ледяные, мокрые джинсы обратно на ноги натягивать, ну и кеды с носками не в лучшем состоянии. И деду не спится, представьте, опять внизу уже ходит, бормочет, ну, хрен с ним, тепла бы! Вылезли и идем, двор пересекаем, утро сумеречно-туманное, пар изо рта идет, а дед обалдевший, нам в спину что-то нечленораздельно-вопросительное догоняет. Мы, утренним пробуждением мрачные, с ним и поздороваться забыли. Но не волнуйся дедушка, все в лучшем порядке, не трогали ничего и уходим уже, не обессудь. И опять по трассе идем, туман руками раздвигаем. Ой-е, скорее бы уже в машину сесть, как же холодно-то. Бодренько идем, в движении согреваемся.

А вот уже и первая машина послышалась, большой зеленый грузовик, брезентом крытый, нас догоняет. Дружно руки навстречу вытягиваем, и он останавливается, как же жить-то прекрасно! И в кузов, солдат с автоматами, почему-то, полный, залезаем, доброе утро! И едем, представь, и даже и тепло уже, такие все люди милые вокруг, ребята молодые в форме, сидят себе, на нас смотрят приветливо…. А потом, сворачиваем чего-то, и останавливаемся зачем-то, и выходить нам велят почему-то…. Все не так, мой добрый, наивный друг, все оказывается совершенно не так. Мы арестованы, оказывается, и машина та, специально, из ближайшей пограничной части, за нами выехала. Приветливые молодые люди в форме, были, оказывается, по тревоге из теплых постелей подняты, ради нас, наивных. Граница-то румынская вот она, с дороги видно, а дед тот, сторож бдительный, будь он неладен, позвонил куда следует, а наряд в ружье, а мы и есть, стало быть, диверсанты-нарушители без роду, без племени. Вот это реальность, а не то, что ты думал.

Но знаешь, мне кажется, они были рады. Не часто, наверное, у них происходят чрезвычайные события, занимались нами долго и с наслаждением, я вполне успел, и высохнуть и согреться. В разных комнатах нас держали, поодиночке же, неоднократно, и на допросы водили, показания, очевидно, сличая, личные вещи и личные помыслы тщательной проверке, в течении долгого времени подвергая. Обид, впрочем, не чинили, были вежливы, и отличным обедом, в солдатской столовой, накормили. Когда же догадались, что, государственной тайны из нас не вытряхнуть, то, не отпускать же добычу, бригаду ментовскую вызвали. Вот эти уже погрубее были. «Матку им наружу и в приемник» – распорядился фраер со звездочками. Увезли нас обратно по трассе, откуда и приехали мы, и, представь, по новой обыскивать и допрашивать начали. То есть, теми же вопросами, теми же приемами, вообще с самого начала. Протоколов они не ведут, что ли. Поздним вечером, освобожденные, наконец, в недоумении стояли мы в начале знакомой, около-румынской дороги. «Пешком ходить нельзя!», напутствовали нас, расставаясь, «Проехать можно, а ходить будете, – на себя пеняйте!».

Но вот уже и Волгоград, солнцем накаленный. Очень длинный город, вдоль Волги вытянут. И стал я у шофера узнавать, где бы мне сойти лучше, про вокзал спрашиваю, а ему-то, оказывается, через весь город ехать надо, до конца почти, до трассы, представьте, Астраханской. Конечно, теперь я с ним поеду, никак не на поезде, это путь Бодхисаттвы. И вот машины и магазины, реклама и люди, чужие взгляды и автобусные остановки, конечно, южное все, солнцем согретое, вот и тростника заросли и песок, а придавил город, сбил с толку. Не оглядываться, соляным столпом не стать. В ларьке бутылку пива купил и в рюкзак положил, на троллейбусе до конечной остановки доехал. А дальше прямая стрела-дорога, астраханские раскаленные прерии, дымят и огнем горят какие-то колоссальные заводы. В парке небольшом, на жесткой траве под тенистым деревом, устроил я себе заслуженный отдых. Пивом отметил рубеж волжский. Это уже настоящее, чистое, блаженная степная жара, ощущение большой воды рядом, это уже мир другой, реальность другая, об этом грезил я долгую зиму, это еще почувствовать надо. Я солнцепоклонник, как и всякая другая ящерица. Сегодня непременно надо на берегу Волги остановиться.

Хлеба булку купил, по трассе подальше отошел, за поворотом на Элисту встал. А запах полынный, густой, пьяно-пряный аромат, голова кружится, в сторону отойду, в горсть соберу, а потом вдыхаю ладонь полную, а трейлеры все в Калмыкию сворачивают. Частникам голосую, а им бестолку. И сомнения, язычком ящерицы, раздвоенным, щекочут, не в город ли все же вернуться, и на поезде в ночь, под стук колес… сейчас часа два, должно быть, как раз успею. Бодхисаттва, вот, против был. Он-то считал, что, негоже бегство Страннику, и возвращение назад – не ведет к добродетели. Ну, он, по-своему, прав, конечно. Чтобы усложнить себе пути к отступлению, я помахал, мимо проезжающему, пригородному автобусику, и, заплатив четыре рэ, доехал до местечка Светлый Яр, где и еще немного проголосовал. Солнце празднует, джинсы черные горячи стали, рюкзак отяжелел, пить хочу. В каком-то доме большом, типа клуба, в туалете, из крана, воды в бутылку набрал, и с дороги в сторону ушел, вглубь зарослей кустарниковых. И все теперь уже смотрю, проходя, профиль знакомый конопли, не увижу ли. Нет, жаркие колючки только. Прилег на пенке в тени, раздевшись, рюкзак под голову положил, карту дорожную рассматриваю. А Волгу сегодня надо увидеть. Вот же, здесь, по карте, близко, Райгород деревня называется, рядом с синей жилкой воды нарисована, всего, может, семь кэмэ осталось. Уснул тяжелым сном, мелкой мошкаре, потное тело на съедение отдав. До берега доберусь, суточный себе отдых устрою, почему нет, устал, надоело. На дороге опять автобус попался мне, и как раз до Райгорода идет, какое чудесное название! Пассажиры приглядываются, взглядами чужака щупают. Ах, оставьте, не замечайте, меня нет здесь. Не люблю я людей, боюсь. Их навязчивого умения жить в этом мире боюсь, умения, которого я совсем лишен. Прошел деревню и вниз, вниз по дорожке, к Волге спуск. Вот она, величавая, свободная красавица, здравствуй милая, я вспоминал о тебе. На небольшой полуостров привела меня дорога, слева пристань видна, а я на право пошел, леском, и до конца, водой огороженного, и здесь уже, на берегу песчано-каменистом, на подмытой терраске, лагерь основал.

Вот удивительно мне, как же получается так. Вот течет река, широкая, огромная, через всю страну переливается. Древняя, старинная, сколько тысяч лет течет, подумать невозможно, а представить легко. Вот тянутся чередой высокие, водой обрубленные утесы по правому берегу – голые, дикие, отрешенные. Сидел на одном из них, атаман волжских разбойников, Степан? И ветер вольный ласково его волосы трепал, вот так же, как и мои сейчас. И былинка во рту, и вода золотисто поблескивает в дальнюю даль, под клонящимся солнцем. Сижу и я на берегу, очарованный Великой Реки спокойствием. Так как же получается так, что течет река тысячелетия, и все в одну сторону, и в море вечно вливается, а не кончается никогда? Нет, нет, вы не объясняйте мне, пожалуйста, не трудитесь, я все равно не пойму. Не иссякает вода! Вот удивительно. И в тот тихий вечер, утомленный Бодхисаттва, совершил свое первое, благословенное омовение. Нырнул в реку с головой. Хотя и прохладная еще вода, но какой заряд энергии, жизни! Сижу у костра, чай пью, и волосы влажные еще, и костра дым с реки запахом неуловимо смешан, а до сих пор не могу вчувствоваться, что доехал, достиг. Ну, со временем, не торопись.

Под вечер, я еще ужинал, подъехали мужики на машине, трое, на рыбалку ночную. У них тут и лодка на привязи, свое место. Неподалеку встали в лесочке. А у меня место открытое, вольное. Один, как полагается, знакомиться подошел, посидел со мной у огня, пока его приятели на лодке плавали. От предложенных риса и чая отказался, рассказал, что, «Рыбы нет, ни хуя, кончилась рыба», и сплюнул горестно. На такое пессимистичное утверждение несмотря, сети мужики в реку поставили, и засели в своем лесочке, бухать до рассвета, не без надежды, очевидно, а в ожидании, все же, рыбы. Дождавшись захода солнца, налетели густо свирепые комары волжские, а то посидел бы и я еще.

Действительно, отдыхал, не вышел на дорогу на следующий день, а он был замечателен. Жаркий зной смягчал легкий прохладный ветерок, а я купался и лежал потом на песке навзничь, джинсовая куртка под головой, плавки в неприличный жгутик скручены, и волны небольшие с ласковым смехом пятки мои щекотали, и отпечатки ног босых неторопливо затирали, когда я важно вдоль берега гулял. Каждое окуновение в Волгу, как таинство, но я и вымылся с мылом, и волосы промыл, и побрился, и постирал кое-что по мелочи. День безмятежный, расслабленный, чуть только беспокоит мысль о завтрашней, так, с самого начала незадавшейся, трассе. Но ведь негоже Страннику задумываться о дне завтрашнем, о будущем, которого, конечно же, нет, а жить и чувствовать сегодня, сейчас, под ласковым солнцем песчаного берега и яркими красками спокойной, уходящей вдаль воды, так, что соседний берег виден лишь чуть. Понуждай себя, если не умеешь.

К вечеру приехали опять, на ночное бдение, вчерашние рыбаки, я в палатке лежал, высушенную за день травку, вчера, под Михайловкой сорванную, раскуривая. Толку никакого, признаться, только запах приятный. Надымил полную палатку, лежу, через сетку смотрю лениво. Вечер тихий, прохладный, и комары снаружи толкутся. Так мне выпить захотелось вдруг, горячей энергии глотнуть. Надел я куртку, пошел, присел под деревьями, к моему вчерашнему знакомцу. Друзья его уже нащупывали рыбу в реке. Посидели вместе, покурили. Он рассказал мне, что пьет с утра, что заебался, и больше не хочет, а на мою, этой темой заинтересованность, ответил, что самогон у них есть, и меня, конечно, угостят, только подождать надо, пока ребята сети поставят. А, видя, что я курю папиросы, в свою очередь спросил, нет ли у меня чего, забить, но нет, к сожалению, ничего нет. Ребята вернулись, и меня в компанию пригласили, причем усердно приглашали закусывать хлебом с колбасой. Такие славные нонконформисты, на продажу рыбу ловят, жить чтобы. Один, по разговору, заключенный бывший, все за щеку жалобно хватался, боль зубная досаждает. Договорились, что мой знакомец со мной в палатке ляжет, до утра спать, простыл он, ночью вчерашней, на земле, а другие в машине заснут. Мне, в общем, все равно, и захорошело, и согласился легко. Легли, и я уснул сразу, провалился до утра, не слышал и как вышел, на рассвете, мой сосед.

Жаркое небо, чистое утро. Рыбаки уехали уже, я один на берегу. Купание в прохладной реке очень помогает пробуждению. Потом вчерашний рис доел, чая горячего выпил. Не торопясь, но и не расслабляясь, хозяйство свернул, рюкзак уложил, палатку. Джинсы, наконец, тоже убрал, – шорты одел, и, по некотором раздумье – кеды, решил, что, на трассе удобнее будет, нежели в сандалиях. Пошел тропинкой, лесочком, целеустремленно, мимо деревни. Канал, бурной водой шумящий, мостком перешел. Последние домики здесь Райгородские, ментовская машина в теньке притаилась, а подальше чуть, дачи, поля небольшие, люди работают. Дорога ровная, гладкая. Постоял немного, редко машины проезжают. Потом трейлер на той стороне канала остановился, от ментов недалеко. Ладно, сходил я к нему. А там кавказцы вдвоем, но еще место-то есть. «Меня не возьмете?» говорю. «А куда же ты едешь? А палатку нам продай, возьмем тебя тогда. А в Дагестан поедешь с нами?» Ну, глумятся, добрые люди. А мне моя вежливость тактичная, блин, уйти сразу мешает, стою дураком, на вопросы, улыбаясь, отвечаю. Потом, вдруг, от ментов к нам, мужик с автоматом прибежал, я даже понять не успел, в машину сел быстро, меня отпихнул, и уехали они, в Дагестан, видимо. Вот это правильно, этих обезьян с автоматами надо охранять, чтобы беды они не наделали. А я обратно вернулся и еще постоял немного.

Белая «Волга» меня подобрала, не надолго, до следующей деревни. Легко, быстро, за разговором, пролетели, и опять я в степи стою. Деревня в сторонке, с церквушкой покосившейся, а я в пустоте бескрайней, во все стороны пространство открыто. Соскучиться не успел – «Газель» остановилась, кабина маленькая, я думал, не поместимся, а потом в кузов вещи закинул, устроился. Вот это я понимаю, это дорога, а то ведь седьмой день пути сегодня, между прочим. Нет, ну конечно, я Странник, и все такое, не спешу, потому что, некуда торопиться, и все такое, но, вот, в молодости, бывало, за два дня от Астрахани до Москвы добирался. (Нытик хренов, разве успел куда?). Молодой водитель, азербайджанец, как раз, оказывается, из Москвы и едет, второй день в пути. «Там прохладно» говорит, «дождливо». А у нас солнце щедрое, дорога ровная, асфальт зноем клубится, степь безмятежная, взгляду зацепиться не за что, «Давай» говорит, «рассказывай, что ни будь, а то я засыпаю уже».

Грузинская сказка.

Иверия. Буйством красок, богатством жизни исполненная. От своей полноты щедрая, обильная, бесконечно гостеприимная. Удивительная страна, земной удел Богородицы, если я понимаю что это такое, теперь, после дурной, бесконечной войны эти места обуявшей. В тот раз, в сторону Тифлиса, путь держа, въехали мы в залитый водой Кутаиси. Ливень прошел необыкновенный. Узкие, из камня серого, улочки, в клокочущие пенистой сединой горные реки превратились. Шофер дверь «Камаза» приоткрыл, на крутом городском спуске машиной балансируя, а вода у самой подножки кабины бурлит, вниз по склону улицы устремляясь. Куда-то она утекала все же, вниз когда спустились, там уже суше было, как будто. Вознамерился я, из машины вылезя, разыскать здесь монастырь. От знакомых слышал, что есть в Кутаиси обитель мужская и решил, что хорошо будет теперь, поесть в трапезной, спать под кровом, имея в виду вечереющие, дождливые небеса.

«Манастирь? Что такое?»
Как объяснить, плохо понимающему русский язык, человеку, что именно я ищу?
«Ну, монастырь, монахи там живут, ну, в черной, длинной одежде ходят, монахов знаете? Богу они всегда молятся».
«Манахи? Что такое?»
«Ну, за стеной высокой они живут, из дома в церковь все вместе ходят и обратно».
«Попи что ли? А-а, попи у нас там, за Кутаисы жывут, в домиках».

Тьфу, бестолочь. Злиться я начал, не понимает никто меня, о чем речь идет, не понимают. Но хожу, все же, потерянно. Потом, на остановку указали мне – вот здесь автобуса ждать, потом долго ехать, потом, там и церковь будет, и стены будут, и старинное все. Но, только, не пустят меня туда… там только днем экскурсия бывает, там и нет никого сейчас, только сторож один. Раздосадовано оставил я затею эту. На трассу, вернувшись, вверх, по подъему, из города выходить стал. Машины, мимо проезжающие, сигналят протяжно, шофера кричат что-то, из окна высовываясь, руками взмахивают, – принято у них, эмоциональных, так, а я раздраженный иду, чрезвычайно, не откликаюсь. За городом еще круче дорога в гору пошла, а я, брошенный пакет, с абрикосами, подобрал, – косточками плююсь. Потом, через изгородь плетеную перелез, там, в лесу, постройки какие-то, сараюшного типа, виднеются, – может, здесь заночую. А потоки водяные и тут проходили, – земля под ногами вязко хлюпает. Ну, так и есть – хлев это. Навозом и грязью сарай выстелен, это вместо монастыря-то, свинарник мокрый мне предлагают, люди добрые.

Опять по дороге пошел, на весь мир обиженный. А что заслуживаешь, то и получаешь, так что ли? Наверх, на склон поднялся, просто уже по горе хожу, хотя бы место посуше найти, чтобы чавкало не так, не надо уже ничего. Не нашел. По сторонам расплевавшись, прямо в воду и улегся. Палатку с собой не таскал я тогда – мешок полиэтиленовый, и спальный мешок – залез в оба, так и уснул. И ведь спал всю ночь безмятежно, и насморка не схватил. «Э-э, ти живой?» утром слышу, – два удивленно-заинтересованных горца, поодаль, на безопасном расстоянии, стоят. Ну да, лежит тело на земле, в полиэтилен завернутое, конечно, удивишься. «Сигареткой не угостите?» – вылезло тело заспанное наружу. Светло кругом. Чисто, прозрачно и на душе и в небе. Горы изумрудно-зеленые счастьем переполнены. Дорога, змейкой вьющейся, вдаль зовет меня. Новый, волшебный день на

Дорога ровная, однообразная, вверх-вниз небольшие холмики чередуются и все. Одноцветное пространство. Усыпляет. Отрешенные суслики вдоль дороги столбиками стоят, застыли. А то и перебежит какой. Пять часов, мы с азербайджанцем вместе ехали, никак не меньше. Я и искупаться ему предлагал, в сторону, к Волге, свернуть, все легче было бы, – нет, отказывается. «Домой уже скорее хочется» говорит. Остановились, зато, обедать, из машины вылезли, разминаясь. Друг-шофер, на сиденье, на газете, стол накрыл – курица жаренная, лаваш, помидоры – «Все» говорит, «настоящее, азербайджанское, кушай дорогой». Остатки мне с собой завернул. В Цаган-Амане, калмыкском городе, машину газом заправили, в домике с красной, изгибами выгнутой крышей, в стиле пагод восточных. Мошка толпой налетела, мелкая, кусается беспрестанно. Она в этих местах в июне свирепствует, не сошла еще. Дальше по дороге всадников двоих видели, баранов, что ли, пасут, стадо большое, оба в сетках, лицо полностью закрывающих – от мошки. Перед Астраханью, уже, три раза на постах нас останавливали, машину проверяли, документы смотрели. Взятку им азер дал, чтобы отстали, ух, ругался он потом. Заранее мне предсказал, что пристанут к нему на посту, на этом. «Самый пост здесь вредный, кровососы здесь сидят, ах, чтобы подавиться тебе деньгами моими, собака!»

Но мы в городе. Иду неверной походкой улицей узкой, с домиками старыми, губернскими. Испачкались, оказывается, в кузове вещи. И рюкзак и куртка, из него торчащая, перемазались сильно, ну, да ладно. Взгляды, взгляды. Иду, сам по себе, никого не примечаю. Один знакомый адрес я помню, недалеко тут шагать, а остальное все в записной книжке, в Москве осталось. Низкая, двухэтажная, жаркая, среди рек и степей хаотично разбросанная Астрахань, люблю я тебя, таинственная, солнца и тени, песка и воды, Азии и Европы смесь удивительная. Еще в советское время, в конце восьмидесятых, я впервые попал сюда. Тогда мы с прибалтом бородатым ехали из Пицунды Абхазской, через Тбилиси, через перевал Крестовый, через Чечню, тогда еще спокойную относительно. Планировали на Байкал ехать, на Алтай, но Астрахань свела с ума меня, завертела, прибалт через неделю уехал один, я остался, очаровательно заблудился среди воды, полей конопляных и огней городских. Сейчас я к Nikky иду, он в центре живет, с мамой. Старый друг, но познакомились мы позже, и не в Астрахани, а в монастыре Оптинском, в келье у известного, впоследствии, монаха Сергия.

Вот универмаг центральный, знакомая девятиэтажка – примитивные коммунистические постройки, свернул во двор, в подъезд, на лифте поднялся, и в дверь позвонил. О, повезло мне, дома Nikk оказался, из комнаты кричит, со мной разговаривает, только не открывает почему-то.

«Кто там?»
«Ну, кто-кто…» чувствую я неловкость оттого, что приходится с закрытой дверью разговаривать, «Олег это».
«Какой Олег?», пауза, «Вы, наверное, ошиблись, у нас нет знакомых с таким именем».
«Я из Москвы, Nikki, Олег из Москвы, ты бы открыл, что ли», приходится мне, в стык двери, приткнувшись, сдавленно отвечать.
«Ах, вон, кто это…», пауза, «Ты будешь очень удивлен, но я не могу тебе открыть, я лежу, у меня спина сломана».

Вообще я ожидал, что меня могут плохо встретить, мама Nikka всегда бывала, недовольна, моими сумбурными визитами, но крепилась. А прошлым летом, когда я появился у нее на пороге, как всегда, неожиданно, с улыбкой и с ночлегом, но еще и двоих детей за руки держа, вежливое ее терпение обрушилось. Теперь, я готов был к разным степеням теплоты приема, но так вот…. Положение глупейшее, стою, в дверь кричу, почему-то, а он оттуда голос подает. Спина сломана? На улицу, задумчиво выходя, я опять неожиданно и с возвращающейся мамой встретился, в руках у нее, действительно, были костыли. А, убедительно заверив ее, что я ни в коем случае ночевать не останусь, что, при такой беде, просто и недопустимо, я все-таки попал в квартиру, и смог, наконец-то, пожать руку, действительно на животе лежащему, в корсет закованному, Nikky.

А грустная его история такая. Поменяв за свою жизнь множество разных, необременительных профессий, он, прошедшей зимой, устроился работать промышленным альпинистом, снег с крыши сбрасывать. Раньше, по моему, не имел он верхолазного опыта, или умел, не знаю, во всяком случае, в тот неудачный весенний день, трос, которым он пристегнут был, держать его отказался, и пролетел Nikki с этажа четвертого до земли, где и упал, переломанный. Если бы сознание, после удара о землю, потерял он, сказали ему, потом – умер бы, но, все понимая и чувствуя, выжил, и теперь, вот, плашмя, с раздробленной в ошметки ступней и сплюснутыми, смещенными позвонками. Удивительно мне было слушать. Я тоже работал зимой, и тоже альпинистом, и тоже, конечно, впервые. Тоже меня кучей веревок и карабинов друзья пристегивали, сам я в них путаюсь только, а крыши обледенелые ведь. Не бывает случайностей в нашем шоу, под присмотром Творца Непостижимого, не бывает простых совпадений, тут тайный знак, конечно. А смысл его, равно, как и смысл разбившейся, при моем, из Москвы, отъезде, банки, я понял позже, не сейчас еще.

Разумеется, я не упустил возможности, расспросить Nikka о впечатлении. Что успел он почувствовать, пока падал, ведь, говорят, что вся жизнь, вдруг, перед глазами проходит, конечно, тут не смерть еще, но, все же, близкое с ней соседство, согласитесь. Ведь рядом она была, опыт-то эксклюзивный. «Нет» сказал Nikk, «ничего такого не было, все так быстро произошло. Видел только место своего падения отчетливо, и мысль только о том и была, – как бы приземлиться удачнее, извернувшись, но, ведь, не кошка я».

Посидев у постели, я испросил разрешение, временно оставить рюкзак свой, и вышел в город опять. Супруга моя, я знал, должна еще дома быть, позже, в июле, она собиралась с детьми ехать в лагерь отдыха православный, не знаю, толком, где и находится, а пока, был шанс у меня дозвониться, адреса Астраханские спросить. Вечер скоро, завтра-то я смогу на природу выехать, а сейчас надо в городе ночлег искать. Из меня отец воцерковленного семейства плохо получается, я долго пытался, поверьте. Идти было недалеко, а без вещей, налегке, по теплому, любимому городу – совсем другое ощущение. Жилетка красная, шорты синие, через Кировку, к большому, белому зданию главпочтамта. «Кировка» потому называется, что, на площади, в окружении лавочек, как раз и стоит Киров Сергей Миронович. Ну, памятник, конечно. В шинели и фуражке чугунной. Ну, и в сапогах, конечно. Мужики там еще киряют на лавочках, так что, по любому – «кировка». А на улочке соседней, на низеньком заборчике, под деревьями, в последние годы, тусовка местная восседает, я там присаживался неоднократно, конечно. И пара пластмассовых столиков неподалеку стоят, под зонтиками, там я пиво пил, в жаркую, как всегда, погоду, небрежно шляпу на стол положив. Типа, на бульваре Парижском. Как-то раз, волынщик на другой стороне улицы встал, и играл протяжно, визгливо – такой забавный мешок шотландский, с торчащими трубками деревянными.

По лестнице, поднявшись, вошел я в чудесно прохладное здание переговорного пункта. И сразу и очень легко, дозвонился Маше. Да, они еще дома, но скоро уже уедут. Да, все дети здоровы. Да, у меня тоже, конечно, все в порядке, только вот, блокнот мой, посмотри там, на полочке, пожалуйста. Записи мои содержатся, увы, не в идеальном порядке, поэтому получил я ворох не очень определенных координат, и не получил адреса Stiva, к которому мне, собственно, и хотелось бы сегодня попасть. Был, впрочем, один адрес без имени, но чей он? От перепитий устав, вышел я к знакомым столику и заборчику под деревом, где, как обычно, кучковались молодые люди энд герлз.

Обмельчала, с годами, тусовка Астраханская. Угас дух бесконечного, праздничного, фееричного, с блуждающими огнями, карнавала, который царил здесь в конце прошлого столетия. В прошлом году, меня, принца Датского, обманул здесь какой-то корсак, пообещав принести два косяка хорошей травы, «варенки», которая в моде у них в последнее, гребанное, время, но он ушел с моей сторублевой бумажкой в кармане, и больше я его не видел. Для моей Астрахани это скандальный, беспрецедентный случай. Как изменились люди.

Я подсел к юному, с ухоженными по овалу лица волосами, и с бусами, что ли, на шее, парню. Приятнее мне будет общаться с человеком похожим на братьев моих, принцев Датских. Калифорнийские пляжи – дом наш. Ну, и Индия, конечно.

«Я здесь самый олдовый» сказал он, «конечно, я знаю Steve. И Freda тоже знаю, конечно. Нет, адресов не знаю, так, чисто визуально. А Fred пьет, редко появляется, и где бывает, понятия не имею. А Steve живет, где-то, около фабрики имени основателя соц. реализма».

Не знаю, говорил ли я, что Астрахань, а в пору развития рыночных отношений, это особенно заметно, город, беспредельно набитый советской штампованной терминологией. Улицы террориста Желябова и неведомого Третьего Интернационала, цареубийцы Свердлова, и неприличного Сунь-Ят-Сена, охраняют спокойствие азиатско-провинциального города. Памятники массивные всех мастей: каменно-бородатый, вальяжный барин Маркс, высохший стоит стоик Дзержинский, укоризненный престарелый Ульянов – брат, что ли, вождя нашего. Сам вождь, тоже, разумеется, представлен монументально, они с братом старинный, белокаменный кремль сторожат, в центре города. Ну, и шинельный Киров, конечно. Вот за него-то, и сидел в тюрьме Fred, устроивший, в начале перестройки, свою собственную, небольшую революцию. Он разбил тогда несколько баночек с краской о чугунную морду. Freda я уже третий год стараюсь увидеть, старого друга. Партизанит он где-то. Безымянный адрес, из полученных мною по телефонному проводу, через тысячу километров, как раз и находился «около фабрики имени основателя…», туда-то мне, похоже, и надо. В городе передвигаются в основном пешком, или на такси маршрутных, если подальше. Пять рублей стоит поездка, смешная цена, по Московским меркам. После продолжительного блуждания по запутанным улочкам фабрики, в лабиринте частных, совсем не городских, домиков, я нашел нужный, а, проходя по завитому виноградным плющом двору, услышал и голос знакомый – «О, Graf приехал».

Оглавление:
1 Тамбовские волки.
2.Солнечные фантазии
3.Римские каникулы
4.Речные фантазии