Существует много способов йоги, и дорога - один из них. Километры отшелушивают, как коросту, легенду о себе - как о существе, не способном познавать. Дорога - это наука о познании, это высшая экстравертная йога, когда новыми неведомыми фактами и трудами человек обнаруживает подспудного и реального себя. Себя, окруженного в повседневности тысячью подпорок, мешающих ему как упасть, так и правильно думать о подвижном. Человек настраивается многими способами. Он должен быть постоянно в точке наибольшей амплитуды колебания, чтобы обрести наилучший угол восприятия. Если в обычной жизни ты создаешь систему, замкнутую на тебе самом, то в дороге ты в буквальном и переносном смысле оказываешься в подвижной системе, где предметом манипуляции становишься ты сам, не только как социальное существо, но и как существо физическое, когда разум, выступая в ущербной для себя второстепенной роли, попадает в состояние кризиса. Но кризис - предпосылка роста, и так как человек - это бесконечное познание, то, значит, каждая дорога - это путь к самому себе.

Движение - форма существования свободы... Так было написано на нашем знамени.

Перед самым отъездом вдруг выяснилось, что стасовы знакомые хиппари из Уфы, разагитировавшие нас податься на Алтай, как в место девственное, рериховское и изумительно красивое, - не приедут.

Стас предложил сменить Алтай на Кавказ. Даже придумал соблазнительный маршрут: Военно-Грузинская дорога, перевалы, дикие места, потом побережье... Но я резко отверг это как слабость и заявил, что, в таком случае, поеду один. Мне претил очередной легкий и курортный маршрут. В качестве разминки после зимы я только что съездил в Новгород, причем последним мной застопленным был мотоциклист, едва не поколебавший известный хипповый афоризм, что плохо ехать лучше, чем хорошо идти. Доморощенный рокер показал хрен знает какой класс, так что вместо ног сильно напряглось мое мужество.

Мне давно хотелось многотысячного стопа в совершенно неведомые места. Я тогда расстался с Ритой, как мне казалось, навсегда. Я был свободен. Мне надо было восстановить или утвердить героическую сторону своего характера, наполнить чем-то большим образовавшуюся пустоту. Рита с Малышом и многочисленными друзьями поехала в Пицунду, я - на Алтай. И правильно. Если бы я не поехал на Алтай в том году, я не съездил бы туда никогда.

Я еще не слышал рассказов про то, как тяжело путешествовать со Стасом, как остро он переживает, кто будет нести самый тяжелый рюкзак, сидеть рядом с водителем... Я не почувствовал никаких сложностей, я просто не соревновался с ним, кто круче: каждый нес свой рюкзак, а в машину я охотно запрыгивал первый.

Стас был интересным субъектом. Он тоже недавно расстался с возлюбленной, кончил колледж, бросил работу по распределению и теперь жил совершенно свободно. У него одного из первых завелся свой флэт, где всегда пасся народ, у него были ярко выраженные богемные привычки, что в нашем кругу было тогда некоторой редкостью. Помимо этого он обладал большим обаянием, юмором, самоуверенностью и понтом, что ему шло. Был мастером телеги. Хотел казаться лидером и действительно был открывателем новых жанров деятельности, новых настроений и даже новых групп. “Не надо терять пафос”, - сказал он однажды и тем самым косвенно подтвердил, что Система - религиозное образование. Женщины были от него без ума. И даже девочки. С друзьями он изображал уверенного, пресыщенного жизнью человека. В путешествии выяснилось, что он довольно капризен и привередлив к неудобствам, и не прочь впасть во внезапную мрачность. В любом случае, с ним не было скучно. Если хочешь понять человека - отправься с ним в стоп. Именно так я убедился в Рите. И совершенно не ошибся. Скорее, я ошибся в себе.

Выбираясь из Казани, забыли в автобусе палатку. Накануне, во время ночевки на ней на полу казанского вокзала, ее у нас торговала цыганка. Их табор расположился по соседству, на ступеньках в глухом конце ведущего в никуда коридора, мы же лежали на проходе, и через нас всю ночь ходили люди. Это было лучшее из возможного: я могу спать только горизонтально и в отчаянии был готов залезть в автоматическую камеру хранения. Предыдущую ночь мы тоже не спали - после целого дня стопа, под дождем, начавшемся еще в Горьком, застряв на ночь в Чебоксарах и промаявшись в холле местной гостиницы, где, натурально, не было мест.

Не меньше часа мы ехали через Волгу, в середине которой из вида исчезли оба берега.
     - Не всякая птица долетит до середины Днепра... - философски заметил Стас.

День мы посвятили Казани. Мы решили передохнуть, поесть, по возможности выспаться. Город показался на редкость неуютным: огромные площади, где хоть десять московских парадов проводи, и прямоугольные коробки раннеотепельной поры. Мы знали, что это город с на редкость злой урлой, и рассекать по нему не очень-то тянуло.

Палатку (к тому же чужую), на которой мы собирались спать, мы цыганке не продали. Но пользы нам это не принесло, как она нам и предрекла. Мы объехали и оббегали весь ужасный город Бугульму, куда укатил автобус, но палатки так и не нашли.

Это можно объяснить бредом, в котором мы тогда пребывали. Казалось, что вся Казань выбиралась стопом в это утро на свежий воздух. Стоп здесь обычное дело, поэтому на шоссе мы стояли в длинной шеренге соискателей. Наконец нам надоело бесполезно поднимать руку:
     - Рука бойцов колоть устала, - продекламировал я, и мы побрели обратно в город к гордо игнорированной нами автобусной станции.

Там нас ждала толпа в тысячу человек во все кассы сразу. Неожиданно мужественно мы отстояли очередь и вписались в этот злосчастный автобус, на котором думали без проблем доехать до трассы на Уфу (в Бугульму мы вовсе не стремились, а люди там - кремни. Я мечтал только о том, чтобы из-за амбиций Стаса не влипнуть в фейсовку). Так что после Бугульмы мы ехали налегке.

Прямо с утра мы выходили на трассу и ловили машину. Определяли издали: если горизонтальная решетка на радиаторе - возьмет (УАЗ), если вертикальная (ГАЗ) - нет (у него всего одно место). (Это, конечно, не касалось КАМАЗов и МАЗов, которых на той трассе почти не было). Наличие горизонтальной решетки на машине вовсе не гарантировало удачное в нее (машину) вписывание. Тогда двигались к цели шагом, иногда по несколько часов, созерцая собственную все удлиняющуюся тень.

Стас придумал отличное определение: “Завтрак надо заслужить”, - и мы заслуживали его полдня, пока наконец пойманный нами водитель не останавливался пообедать. Есть и не очень хотелось - радовались тому, что все-таки едем: это заменяло еду и прочие потребности, даже самые неотложные (мужчина все же удачно сконструированный механизм, он неплохо и быстро приноравливается к ситуации). Единственное - мучил сон: после плохой ночевки где попало - в машине рубило. Стас засыпал легко и без комплексов (для этого он и стремился сесть с краю). Меня лишь мучительно мотало и морило, но я считал, что спать рядом с трудящимся водителем нехорошо. К тому же я всегда должен был поддержать разговор, приди ему в голову это желание. В конце концов, иной радости ему от нас нет.

Запомнился красивый Урал. Я люблю горы, оазисы бунта и высокомерия на этой плоской равнине. А за Уралом началась настоящая плоскость - континент Западной Сибири. На тысячи километров - тайга, и через нее прямая, как струна, трасса, без единого населенного пункта. Лишь на редких перекрестках какой-нибудь навес с шашлыком. Когда нас здесь выкидывали, ощущение было, как в песне Высоцкого: “Пятьсот назад, пятьсот вперед”. Но мы были молоды и оптимистичны, и боги дороги нам покровительствовали, как они покровительствовали всем хиппи.

В Новосибирске мы искупались в грязной, быстрой и широкой Оби. Это был целиком пятиэтажный сталинский город из красного кирпича. Довольно чистый и интеллигентный. Кроме Новосибирска понравилась Уфа, которую мы проехали из конца в конец на трамвае. Входившая публика была на редкость прилична. Определить это легко: по степени невнимания к двум волосатым субъектам с рюкзаками. В Уфе и Новосибирске на нас не глазели, не показывали пальцем, не кричали ничего в спину. Нас почти не замечали, уважая наше право на душевную неприкосновенность. Не замечали нас и менты. И мы их тоже.

О нравах сибиряков или покровительстве тех же богов: в Барнауле мы неожиданно взяли палатку в пункте проката, по московским паспортам и с нашей внешностью. Огромный тяжеленный двуспальный мешок, но мы и тому были рады.

Преодолев за неделю почти четыре тысячи километров - на автобусах, поездах, а главное, стопом, ночуя в стоге сена и под кровом гостеприимного алтайского сарая, мы были на месте. Новом, необжитом, мало похожем на курортное. Близком лишь к горам, Китаю и родине утонченной духовности, Стране Востока, что находилась где-то поблизости, в основном - в нас самих.

Мы поселились на маленьком острове. Из предыстории, как мы на него попали.

Если двигать от Бийска вверх по Чуйскому тракту до Горно-Алтайска, а потом свернуть влево на ужасную алтайскую дорогу, то рано или поздно выедешь к поселку Артыбаш на Телецком озере, этакому Байкалу в миниатюре, русской Швейцарии всуе и пр., и пр.

Но главное - остров. Возможно, это был первый остров в моей жизни - того рода, о котором я хочу сказать. Он воспринимался именно как игрушечный мир, система исчисления, отделяющая, а не соединяющая с главным миром посредством своего географического подобия, а как раз - вопреки ему, некая воображаемая система независимости. К тому, что озеро это довольно безлюдно, что помогло небезызвестным Лыковым скрываться в его окрестностях полвека, присоединилось то, что немногочисленные туристы не отваживались переходить маленькое болото, отделяющее остров от их тропы. Он (остров) был довольно выпукл, торчал вверх чуть ли не на половину своей ширины, с обильно произрастающей на нем березой и сосной, так что мы чувствовали себя весьма независимо на этой нашей отдельной территории, вплоть до загорания ин ньюд на самом живописном склоне.

Остров отличался прихотливой круглой формой, постичь которую хватило бы двух минут, необходимых на его обход. Как я сказал, с одной стороны он был ограничен болотом, с других - водой, куда могли бы пристать лодки, имейся они здесь и будь фарватер более узок (с середины озера остров был неотличим от берега, в чем мы убедились, сплавав однажды для развлечения на маленьком теплоходике по всему озеру, от северной его части до южной. Там были уже одни голые горы и никакой тайги. И маленькие прибрежные фактории из одного дома каких-то собирателей мумия, отрезанных от всего мира и соединенных с человечеством лишь по воде).

Но даже такой маленький остров обладал своей тайной романтикой и экзотикой, предлагая несколько направлений или вариантов для сообщения между своими частями. Можно было идти через его макушку, преодолевая самый заросший и крутой склон, и выбраться на северную сторону, где стояла наша палатка, спрятанная от дождя под огромной прибрежной сосной. Или можно было идти чуть правее и, одолев спуск, расчлененный ступеньками из корней, попасть в импровизированный японский садик (для медитаций в стиле дзен) с двумя причудливыми деревцами и красиво изрезанной и украшенной камнями прибрежной кромкой. На противоположную, самую пологую и солнечную сторону, существовал путь в обход, вдоль берега, хотя при желании можно было свернуть раньше, поднявшись по склону - и выйти на пляж сверху. Поэтому на вершине острова пересекалось много тропок, разбегавшихся самостоятельно и убежденно в противоположные концы этого крошечного мира, напоминавшего знаменитую родину Маленького Принца.

В первый же вечер Стас сплел из прутьев пацифик и примотал его к длинной палке, которую воткнул на берегу - установив наше право собственности на этот остров. С близкого берега нас видели лишь коровы, а редкие туристы не могли разглядеть ничего в деталях (а на дальнем мы сами не видели ничего). Так мы и жили, в этом богатом мире в миниатюре.

Вечером, когда рис или макароны были уже съедены и чай выпит, я доставал флейту и извлекал звуки, бродя по берегу озера, лежащего в густом тумане, по прибрежным валунам, словно по собственному дому, ничего не различая за порогом, чувствуя в этом съежившемся до предела, до нашего острова мире какое-то аскетическое вдохновение.

Изредка мы наведывались в Артыбаш, за хавкой. В первый же день мы купили в местном сельпроме эмалированную кастрюлю - готовить еду. Ибо тащить что-либо из Москвы было нам влом. Уезжая, мы бросили почерневшую кастрюлю на острове - то есть прикопали до будущей встречи, которой уже не суждено было случиться.

В первое же утро мы устроили банный день - отмыть себя от дорожной грязи. Душем служила алюминиевая кружка с ледяной телецкой водой. После этого душа мы уже не одевались: грелись на солнце, разжигали костер, готовили еду и ели ее.

Как теперь сплошь и рядом бывает в подобных ситуациях, в неудобное положение попадает тот, кто увидел, а не тот, на кого смотрят. Для меня укрытие определенных мест тела - это либо неподготовленность, то есть сила привычки, “кольцовки”, либо проявление сексуальной озабоченности наоборот - через подозрение ее в других. Я не хочу подыгрывать самым низким инстинктам в человеке. Для меня этот суеверный страх является синонимом обмана и способом манипулирования своим телом как некоей уникальной магической системой, властной управлять себе на пользу или во вред эмоциями окружающих. Но низменные эмоции надо презирать, а не признавать и им следовать.

Я посвятил несколько лет борьбе со страхом быть голым. А победив этот страх - уже почти ничего не страшно. Впрочем, не тот здесь климат, чтобы часто обнажаться.

Интересно, что нас никто не беспокоил: ни местные, ни власти, ни туристы, ни рыбаки, ни досужие путники, ни пограничники, охраняющие “границу” в любой точке Советского Союза (советская граница - это метафизическое понятие: она проходит повсюду, главное - в душе). Никто ни разу не появился у нашего костра, что сильно разнилось с нашим опытом стояния в обжитых и популярных местах, вроде Крыма или Кавказа. Всем было на нас насрать - и это был свежий и продуктивный подход.

Это только кажется, что тайга - что-то очень богатое, сама сила дикой необузданной жизни, буйство и разнообразие девственных флор и фаун. Тайга бедна и однообразна. Трава в рост человека на ее подступах, непроходимая чаща подлеска, бурелом, в котором не найдешь ни ягод, ни грибов, ни самого себя. Да здесь их и нет (ягод и грибов). Звери здесь ходят по своим звериным тропам, а потом по ним же ходят лесники, охотники и туристы. Поэтому зверей не видно тоже. Заблудившихся туристов ищут с вертолетом и не всегда находят. Мы заходили в лес только за дровами, на пять метров в глубь. Дальше не хотелось, да и не имело смысла. Там был сероводород и давление чащи.

От отсутствия движения мы заскучали. Захотелось впечатлений - и с утра мы пошли в поселок, чтобы сесть на маленький пароходик или катер: каждый день мы видели его, ползущего мимо нашего острова куда-то в туманную даль озера. Нам захотелось увидеть его край - и вообще окрестные земли, которые неоткуда было больше обозреть.

В округе, говорил нам бородатый старик на катере, пока мы плыли в сторону легендарных гор, сохранилось несколько деревень со старыми алтайскими обычаями, обитатели которых еще не сняли национальные костюмы и верят в шаманов. Возле одной из них традиционно падают третьи ступени с Байконура, лишь успевай уворачиваться. А это же стопроцентный титан! Местные жители разыскивают его и толкают охотникам. Он сам нашел однажды какую-то хреновину, напоминавшую старую кастрюлю. Дал по ней топором, и топор вдребезги. Я экзотических этих деревень не видел. Видел деревни традиционно-русские, безнационально-нищие и серые. И обычных русских людей, в телогрейках, небритых и не очень трезвых, которые пасли настоящих индийских коров: белых (с пятнами) и внушительных размеров. До Индии было отсюда - рукой подать, и они мне казались посвященными богам или самими богами.

Мы думали прожить здесь чуть ли не месяц, а прожили десять дней. Этому способствовало три обстоятельства.

Первое: стасовы знакомые хиппари действительно не приехали. Второе: постоянно лили дожди, чему в этом месяце и месте быть не полагалось. Третье: Стас заболел.
     - Проклятые рудники! - прохрипел закашлившийся Стас. Это было начало.

То, что лили дожди, было неудивительно. Я обладаю железной способностью привозить с собой дождь. В следующем году я привезу дождь в разгар лета в Азию. Талант, не иначе.

И третье - Стас. Он не то заболел, не то просто пришел в плохое настроение. Мне тоже уже поднадоело каждый день по два часа разжигать мокрый хворост, чтобы сделать еду. Донимала мошкара, особенно по ночам, оказавшаяся злее и досадлевее комаров, от которой защищала лишь вьетнамская “Звезда”, припасенная на наше счастье Стасом. И мир был слишком мал, чтобы поставлять новую информацию. Если бы можно было купаться: но вода в Телецком озере, этом младшем брате Байкала, была не сильно выше температуры замерзания.
     - Мы слишком долго смотрели на это озеро, - произнес Стас ритуальную фразу (где “озеро” могло заменяться “рекой”, “горами”, домом напротив), предшествующую снятию тусовки с насиженного места и перемещению в некоем чарующем малоопределенном направлении.

В очередной хмурый дождливый день мы поперлись в обратный путь. Стас еле брел по дороге, матеря мокрую палатку, ставшую в три раза тяжелее с тех пор, как мы ее взяли. Я молча взял ее у него из рук на весь оставшийся путь. Мне легче утомлять ноги, чем психику, слушая жалобы и огрызаясь, педантично отстаивая равенство. Я презираю ссоры между друзьями. Ссора запомнится больше, чем минута слабости, которая может быть у каждого.

Стоп на этих предгорных дорогах отсутствовал. Люди за стеклом таращили на нас глаза: кажется, они не подозревали, что можно кого-нибудь куда-нибудь подвозить, пускать постороннего человека в свою драгоценную консервную банку.

Перед каждой машиной Стас строил умильные рожи, выражая всей фигурой и приветственными знаками любовь к водителю и неотложную нужду ехать. Для этого он красноречиво проводил большим пальцем вдоль горла.
     - А ты не боишься, что они думают, что ты им угрожаешь?
     - Откуда я знаю, что они думают?
И только машина проезжала мимо, он яростно кричал ей вслед:
     - Жлобы! Чтоб у вас колеса отвалились!

Ни одного грузовика. А этнос достал еще в приснопамятной Бугульме. Пьян, подозрителен и недружелюбен.

Поэтому, усталые, мокрые, в Барнауле мы сели на поезд. Трое суток мы катились в столицу через весь совок.

Давно я не пребывал так долго в замкнутом пространстве. Поезд - маленькая тюрьма на колесах. С редкими минутными остановками в небольших городах, когда можно походить, как по тюремному дворику, по платформе, размять спину, купить себе какой-нибудь вареной картошки на обед. Я чувствовал себя вполне бодро: я писал и читал купленные в Новосибирске книжки про чань-буддизм (этот город был главным их творцом и поставщиком). “Ворота сладчайшей росы” - так древние монахи именовали свое учение. Читая такое, я был счастлив.

Еще я думал о своих друзьях, о Стасе, воображая их героями некоего ненаписанного “романа”.

Многие из них были ранние интеллектуалы, не смогшие найти применения своим специфическим знаниям. Период их “творческих исканий”, вероятно, подходил к концу, и их самоотдача все более выливалась в форму колких филлипик, настолько холодных и рассудочных, что в них гибла всякая иллюзия творчества.

Стас относился к тем счастливым универсальным людям, которые могут любое дело обратить в спорт - но только ради собственного удовольствия, ради счастливого чувства победы. Но оно не нужно им как таковое. У них всегда есть на примете что-нибудь еще, что завладевает ими поминутно в зависимости от ситуации. Они не прячутся в творчество, как в скорлупу, чтобы считать себя лучше других, или как в единственно гармоничный мир, потому что они и сами достаточно гармоничны, и мир для них долгие годы будет поставлять возможности быть тем, чем хочется на самом деле и что для них естественно. Отсюда их возможности, отсюда их конечное бесплодие. На границе молодости, в конце адаптации они оказываются без навыков, у разбитого корыта, не выработав в себе ни привычки, ни уверенности. Их дарование остается химерой. На поверку внешне менее одаренные люди добиваются гораздо большего - если не в отдельных шедеврах, то в удельном объеме славы. Они могут всю жизнь оставаться умницами и оригиналами, но так никогда и не решатся на сознательную рутину любого творчества. Они сильны на коротких дистанциях, но им претит профессионализм. Конец их может быть плачевен: их запирают в стены какого-нибудь слишком конкретного учреждения, и они обретают то, что никогда не имели и не искали, но именно поэтому должны были найти. Или они все-таки вписываются, устраиваются, и с этих пор внешний профессионализм лишь подразумевается, и люди смешивают фиктивную свободу с фиктивной обязанностью, что оказывается для них желанным оптимизмом. На определенном этапе они могут одуматься, заговорить о скуке своего бытия, о плене, но получив мощную прививку пресного труда, уже никогда не найдут в себе сил на авантюру наивного сочинительства.

Еще я думал о Рите.

Наблюдая, как спокойно она уплывала все дальше и дальше, я задумался над этой чертой ее характера, способного на эту независимость и одиночество. Впрочем, у нее был Малыш. У меня никого не было.

Стас маялся на полке. Потом пошел знакомиться с герлами из соседнего купе. Притащил от них “Кола Брюньона”. Прочел заодно и его.

Смотрю в окно. Каждый пассажир в этой стране - шпион, что-то узнающий о ней, что знать, может быть, и не надо.

Все города в совдепии начинаются одинаково: с бесконечных заборов и гаражей. Заборы обрастают навесами, к ним прилепляется стена с облупленной штукатуркой, под навесом появляется вагон на вечном приколе. Полотно пересекает - столбенея перед ним, как Иордан перед бегущими евреями, - тощая автострада, на которой понуро стоит захудалый автобус и несколько частников. Вклиниваются и учащаются низкие серые ящики придорожных домов с натыканными в ряд пустыми окнами, словно линзами на носу слепого. Потом начинается сам город, одинаковый от запада до востока, на десять тысяч километров.

Мы вернулись в предфестивальную Москву. В метро на всех щегольские униформенные куртки западного вида. Что и обеспечило их широкую утечку.
     - Ну, значит, такая уже висит у меня в шкафу, - стебется Стас - и попадает в точку.

А у меня дома - пусто. И тоска. Мне страшно туда возвращаться. Зачем я так спешил вернуться?! Мой жалкий дорожный оптимизм был посрамлен. Но все равно.