Где-то около часа мы тащились за прицепом с каким-то комбайном, множа неудачные попытки его обойти, неизменно заканчивающиеся крепким словом водителя, так что у нас были все возможности хорошо ознакомиться с сельхозтехникой
      - Московские водители самые фуевые, - поведал мне мой шофер после очередной неудачи с обгоном. Проблема сводилась к моральному облику обгоняемого, а так же (почему-то) милиции.

В конце концов, прицеп с гигантским богомолом поднажал, оторвался от нас и навсегда исчез вдали.

Так же промелькнул и исчез разрушенный задонский монастырь, поделенный между овощехранилищем и больницей...

Водитель велел налить себе квасу. Выпив, он передал крышку-кружку мне и... - российские дороги малоподходящи для питья с рук, - пришлось признать мне, облившись с ног до головы. По штанам текло, в рот не попало.

С наступлением ночи все правила движения перестали соблюдаться. Каждый выжимал из машины все ей доступное, и когда мы под знаком 50 шли 90 - мимо нас птицей пролетел трейлер - и только красные огни еще недолго мелькали вдали.

Меня уже страшно рубило. Мелькала бесконечная решетка выбеленных понизу тополей, обозначая приближенность к югу. Борясь со сном, я вспоминал нашу с Ритой любовь. Это слегка взбадривало - на минуту-другую.

На указателе возник загадочный город Г-Деж. Писался он через дефис, видимо, с целью отмести ассоциацию с частью речи. Мне почему-то пришла на ум глупая песня про Вологду. Потом загадочный Г-Деж обернулся банальным, хотя и неочевидным Георгиу-Дежем, необязательным в этой донской степи. Честь, оказываемая лишь умирающим лидерам дружественных правительств, меня же преследующим и по месту жительства, и по месту работы.

Дорога дает мне увидеть страну посреди труда. Тяжелое зрелище. Унылое упорство. Кажется, будто ею владеет страх голодной смерти. Лишись страна на один день их труда - и всему придет конец. Может, это не осознанный страх, а, скорее, ощущение долга, выработанная привязанность, солидарность усилий, каждое из которых ничего не значит, но в целом кормит этого экономического монстра.

Наверное, мы лишены даже подспудно этого страха голодной смерти, и пафос малых дел не затрагивает нашего целомудренного сознания, для которого - или я несу все, или я совсем свободен.

Вечер, холод, водитель читает газету. Закат. Машина, ставшая кладбищем мошкары. Водитель моет ноги в кабине, а потом выливает воду под сиденье, заодно помыв и пол.

Два “счастливого пути” в сотне метров один от другого: пунктуально осуществленная инициатива двух колхозов.

Столовая без воды, зато с двумя плакатами бок о бок: “Хлеб - наше богатство, береги его” и “Хлеб - богатство, его береги, Лишь сколько надо к обеду бери”.

Разговоры в пути. Главное: осажденный Киев после Чернобыля. Все тревожатся о знакомых, сидящих там с семьями, несмотря на предложения друзей и сознание опасности. Экстремальность повседневной жизни.

В Краснодаре я встретился с Ритой и Малышом, приехавшими на поезде. Ночевали у знакомой с необычным именем Луиза. Это странная одинокая женщина в двухкомнатной квартире на берегу реки Кубань. Она преподает в местном университете и даже в брежневские времена не скрывала своей религиозности.

У нее дома за чашкой чая встретились с краснодарскими демократами-антисемитами. Умные образованные люди - пороли такую чушь! Везде окопались евреи: в издательствах, институтах, учреждениях - и давят русских. В правительстве тоже еврейское влияние - через евреек-жен.

Такие разговоры страшно невежливы и чреваты недоразумениями: поскольку графа в паспорте предварительно не выясняется. Их это не страшит, видимо, моя русскость написана у меня на лице.
     - Вы мне говорите вещи, о которых я знаю с детства: “Среди трех богатырей, Илья Муромец - еврей. Евреи, евреи, кругом одни евреи...”.
     - Что это? - спрашивают они.
     - Школьный фольклор.

Они проповедуют национализм и российскую воинственность (Сергий Радонежский). Я говорю, что наше коммунистическое правительство стоит ругать уж никак не за евреек-жен. Они возражают, что я не понимаю связи. Я в ответ, что среди моих диссиденствующих друзей - куча евреев.
     - Они добиваются права на выезд.
     - Зачем им уезжать из принадлежащей им страны?
Гости ушли разочарованные: они говорили так смело, как единоверцу, а попался, вероятно, скрытый жид.

Вечером Луиза рыдает на кухне. Неужели из-за наших расхождений во взглядах?

Утром мы беседуем о жизни. Она прогрессивнее и свободнее моей тещи, но ей тоже не понятно, чем мы живем - и зачем: тусуемся, носимся по стране, не борясь с совком, но и не вписываясь в него, не принося никому пользы и даже не развивая культуру?.. Она ее развивает, вопреки сопротивлению партийных мракобесов.

Краснодар мне почти “родина” - здесь недалеко родился мой отчим, захолустный, полудеревенский, весьма милый город. По обочинам дороги ничейные абрикосовые деревья, ломящиеся от спелых абрикосов. Даже нагибаться не надо. С чистой совестью объелись на год вперед.

Искупались в городском пруду и сели в поезд до Сочи. Любимый мой когда-то город. Я не был здесь девять лет (не считая одного дня проездом - четыре года назад), но знаю наизусть. Все такой же, начиная с вокзала: удивительного, с ошпиленной башней, арками на сталинско-флорентийский лад, фонтаном и пальмами среди серых камней, словно советская тыква под южным солнцем превратилась в дворец. Лишь больше кавказцев и каких-то жуликоватых людей стало ходить по этому дворцу. От него на электричке, не задерживаясь, мы рванули в Гагры. Из Гагр на автобусе № 5 доехали до Пицунды.

Девятнадцать лет назад я жил здесь в лучшем на побережье только что открытом интуристовском санатории и прятался от поданного на обед коровьего языка под стол. Но годы прошли, и мне совсем в другую сторону. Остановка “Рыбзавод” (конечная). Оттуда маршрут - пехом вдоль моря, по камням и по воде.

Во втором ущелье мы прошли через университетский туристский лагерь: двухэтажные деревянные корпуса с верандами и масса плохо организованного народа, на длинном поводке к ним (корпусам) пристегнутого. Орут, прыгают в море, играют в волейбол - и без остановки флиртуют. Мы с брезгливостью миновали лагерь как зараженную зону.

В ущелье два-с-половиной мы увидели первых волосатых. И наконец, после серьезного водного штурма, занявшего добрый час, вошли в знаменитое “третье ущелье”. (Есть еще “четвертое”, уже совершенно дикое, для высокопродвинутых людей.)

Поставили палатку над ручьем под деревьями. В воздухе легкое напряжение: представители власти здесь - в роли стражей заповедных мест, от хиппи и туристов. Хиппи рассказывают про мордобой в местных ментах с последующей парикмахерской экзекуцией. Чтобы не попасться в городе - туда посылают самых нестремных. Встречаюсь с прижившимися здесь людьми, уже давно со своим миром, историей, эпосом. У них своеобразный стиль общения, с передразниванием местного абхазского акцента и комическим прибавлением ко всем существительным приставки “а”: “Мы пошли в агастроном... Залезли в апалатку...”. У них свои обычаи, свой способ существования и общения с окружающими. Огонь и приготовление еды значат для них очень много. Многое значит - чужая щедрость и даровые подачки (как правило, от туристов). Многое значит созерцание и лень, голод и холод. Я обнаружил их стоянку совсем рядом с легким и организованным отдыхом обычных туристов, унаследовавших все болезни мира, скучных, рациональных, негероических.

Я сидел у костра вместе с ними, уже одетыми на ночь в разнообразные закуты, в колокольчиках, шляпах, с палками, сигаретами и рассказами, умиротворенными, загорелыми, полными укоренившегося в них быта - около вечно не закипающего чайника их вечного чаепития. Их спокойный, неспешный разговор, дышащий откровением, случившимся с ними здесь.

Я узнал про отшельника, живущего на горе (значит, был кто-то, продвинувшийся дальше них), про человека, живущего в расщелине, про семидесятилетнюю балерину, живущую здесь круглый год прямо на берегу со своим хозяйством и своей железной кроватью, являющейся одновременно домом (стоит лишь натянуть через спинки целлофан), про бродячих психологов и одичавших журналистов. Всем нашлось место в этой колонии. Без денег, без вещей, кроме тех, которые они раздобыли здесь, с полным побережьем друзей и знакомых, с туристами и вином, книгами и редкими денежными переводами, городом и милицией, подстерегающей там, и пограничниками, налетающими сюда и борющимися с палатками. И все равно - прекрасная, затягивающая жизнь.

Существовала не только хипповая теория, но и хипповая практика - и это было самое интересное. Люди обустраивали свой быт, чтобы он был удобен, неожидан, небанален. Им было интересно заниматься “бытом”, потому что это было искусством: шить себе одежду, переделывать и украшать дом - чтобы существование стало игрой и праздником. Они владели самыми простыми вещами и трудились хоть не на износ, но постоянно, а их считали бездельниками и пустобрехами. Они производили свою бытовую революцию, освобождаясь от ненужных вещей. Бытие, тяготеющее к самообслуживанию, сталкивалось с бытием, тяготеющим к излишеству и красоте, порождая удивительные химеры.

Один из моих новых друзей сидел три дня на скале и спустился успокоившийся и просветленный. Другая упала с обрыва в ручей и попала в больницу, но через три дня опять была здесь - здоровая. Одного подстригли,* другого избили и сорвали крест, когда он ждал разговора на переговорном пункте. И опять я узнаю, что кого-то увезли, кого-то ограбили, кого-то спасли и накормили, кто-то напился и его мутило с голодухи. Вспоминают о том, как за ними приплыли на катерах - допрашивать, и у кого-то переписали документы, в то время как другие убежали в горы и смотрели сверху. Тут можно уйти и спастись даже во время облавы. Это и есть их эпос.

Время проходит в беседах. Все они прекрасные рассказчики. Мастерство это здесь шлифуется и доводится до совершенства.

Девушки, давние знакомые, давние спутницы моих друзей, неожиданно изменили маршрут, поехали с сестрами и родителями в дома отдыха, на турбазы или остались дома, а их мужья скитались и ночевали под открытым небом, попрошайничали, загорали и бродили по берегу пустого синего моря
     - Мы попрошайничаем деньги, чтобы не попрошайничать время, - говорят они.

У них уже не было имен, не было собственности, не было времени. С ними было трудно, если не живешь точно так же. Сочетая невежество и простоту с утонченной образованностью, они жили без часов, без распорядка, легко жертвовали планами - ради каприза спутника или личного произвола и притягательности пляжа.
     - Захотелось поработать: ляг поспи - и все пройдет, - говорит вильнюсский Егор.

Нарушение привычек начиналось с самого утра: никакой организованной попытки встать. А после завтрака, состоявшего порой из мидий, одно единственное слово поднимало вдруг пять-шесть человек - отправиться еще дальше - за край горизонта, образованного утесом, как на край света.
     - В следующем году тут уже будет без маза. Менты обещают закрыть четвертое (хипповое) ущелье, - говорят они с эсхатологической интонацией, будто оно и так уже не “закрыто”, как и все доступное побережье.

Но до следующего года еще далеко.

Дима и Иннокентий (Ник) договариваются играть джаз.
     - Давай, - говорит Дима, - это надо. У нас в городе все такие снобы. А как что-то сделать - никого нет.

Вместе с ними сидят водолаз Макс и Андрей со страшными синими ногами - от советских кроссовок. С этого момента его местная кликуха: Синенький.

Дима объясняет причину последнего увоза:
     - Свинтили двадцать человек. Приехали с автоматами. Когда мы побежали, один козел перетряхнул затвором. Лишь поэтому мы и остановились.
     - Ерунда, у него наверняка не было патронов. Им не выдают, - говорит Честный, отбарабанивший недавно лейтенантом после колледжа.
     - Может быть, но не хотелось проверять. Ты знаешь - это сильно действует на нервы.
     - Вы могли пожаловаться. Ничего себе - перетряхнуть затвором! Они не имеют права. А вдруг у меня слабое сердце, и меня кондратий хватит? Надо было написать на них телегу.
     - Без толку. На нее насрут, или она будет сто лет гулять. Ты же знаешь: в этой стране все так устроено, чтобы никакая жалоба не дошла по назначению.
     - Только хуже бы было, - философски говорит Ник. - Началось бы следствие, разбиралово, выяснялово - а где вы работаете? Вот было б клево!
     - Потом нам сказали убираться из города. Все разъехались кто куда. Мы с Джоном перенайтали на вокзале и назад.
     - А как нас в Судаке винтили в прошлом году! - говорит Ник. - Нас тоже было человек двадцать. Они пригнали автобус, кучу полиса. А мы говорим - никуда не поедем. Сели, взялись за руки и стали петь. Они и уговаривали, и угрожали. И тут, приколитесь, нас отдыхающие отмазали. Окружили всех, человек сто или двести, и стали защищать перед полисом: “Зачем вы их уводите? Что ж, если они с крестами, то им и на пляже появляться нельзя?” В конце концов они уехали, но забрали наши паспорта. Велели прийти на следующий день в городскую комендатуру. Сказали - к часу, мы приехали в три. И еще два часа срали нам на мозги. Там гебист был странный, стал нас сортировать. Я был там с дядей. Он не волосатый, просто решил попробовать так жить. Он учился в школе для музыкально одаренных детей. Клевый музыкант. Гебист ему: “А ты, не волосатый, отойди - чего к ним подбиваешься? С ними все ясно, они враги. Их можно уважать. А ты кто? Лучше не путайся здесь”. Потом они перетряхнули наши рюкзаки, все отдали, кроме кассеты, где мы с дядей записали антисовковую песню. Я стихи сочинил, а он музыку написал. Они ее прослушали, послали телегу ему на работу, и его выперли. Он в ящике работал. Потом мы беседовали с этим гебистом. Он мне говорит: “Ты думаешь, мне самому все нравится?” Это после того, как я ему сказал, что всех бы их расстрелял. Он мне отвечает: “Я сам многих бы расстрелял. Мне самому многое у нас не нравится.” Я говорю: “Только нам, наверное, разные вещи не нравятся. Скорее, даже, противоположные”. Он, наверное, говорил про тех, кто плохо работает.
     - Конечно, - кивает Принц, - про пьяниц и карьеристов всяких сраных.
     - Кто-то обошел его, вот он и злится, - говорит Таня.
     - Да нет, для гебиста он клевый мэн. А вот в Симферополе, куда нас все-таки вывезли в автобусе, с нами совершенно вывихнутый говорил. “Если, - говорит (Ник передразнивает интонацию вывихнутого), - кто-то из вас когда-нибудь здесь мне еще попадется, то упеку на месяц в триппер-бар, где у вас обнаружат триппер, сифилис и вшей”.
     - Обнаружат, как пить... - бросает Егор.
     - Потом нас всех посадили на поезд, каждого до его города, паспорта отдали проводникам и велели выдать по прибытии. Но мы уже на следующей станции все вышли, смитинговались и поехали на Азовское море.
     - А ксивы?
     - Проводники отдали, нужно им очень возиться. Как поезд отъехал, пришли и говорят: “Нате, ребята, в жопу ваши паспорта, в гробу мы видели ваших ментов...”
     - Ништяк!
     - Ништяк! А на Азовском море нам говорят: “Здесь погранзона, уе...айте отсюда!”
     - Как? С кем там граница?! - изумился Дима.
     - С Черным морем, наверное, - предполагает Макс.
     - И вот, как бы там ни было... В Судаке нам говорили: “Здесь вам нельзя, местные жители не привыкли, они вас будут бояться. А интуристов у нас нету”. В Симфе говорят: “Здесь есть интуристы, и вам нельзя показываться”. В Приморске говорят: “Здесь погранзона неизвестно с кем...” Мы там протусовались три дня. Ужасный городок: черный асфальт и вишни.
     - Зато, наверное, вишен нажрались, - говорит Шуруп с завистью.
Шуруп рассказывает о побеге под Выборгом. Бежал через болота на Кольский полуостров. Егор из Вильнюса говорит, что бежал дважды. В своем Вильнюсе он работает мусорщиком. Его ближайшие планы: доехать стопом до Дальнего Востока.
     - Хочу обмыть рожу в Тихом океане, - произносит он время от времени, как присягу.

Егор умный мужик и, видно, любит читать. Но здесь он ничего не читает, как и почти все.

Каждый приезжий kid привозит сюда что-нибудь новое в плане опыта, сведений, познаний, талантов. Парень из Минска рассказывает о Чернобыле. Факты почти с места событий. Объясняет технологию этих реакторов и причину того, почему не смогли отключить систему.

Генрикас из Прибалтики - рассказывает о трипе по Азии:
     - Там прохладнее...
Я рассказываю о встрече в Краснодаре. Все стали говорить о славянофильстве и антисемитизме. Только брось тему: базар всходит как на дрожжах.

Синенький - друг Малыша. Возится с ним, как с родным. Мягкий и кроткий, с маленькой бородкой, как у кн. Мышкина. Багира пытается его соблазнить. Он в ужасе шарахается от нее.

Багира - та самая барышня, что свалилась со скалы (или с дерева - все рассказывают по-разному), девушка-ураган. Мы все здесь слегка ненормальные, но она - совершенно чокнутая. Тусовка все время в напряжении: что она еще выкинет, с кем поссорится, на кого обидится и подерется. Говорят, что и со скалы-дерева она не сорвалась, а нарочно прыгнула.

Пока люди владели собственными угодьями, их власть не обязательно распространялась на свободу передвижения по ним - до полной неприкосновенности к ним чужих пяток. Требования могли выдвигаться в пределах неформально-человеческих и самими личностями удовлетворяться: “Halte! Штраф за проезд через чужое владение. Стакан чаю!” (Бунин, “Сосед”.)

Ныне неведомые выскочки от государственного корыта, пользуясь пачкой удостоверений и бумаженций, беззастенчиво накладывают свою лапу на удобные им географические точки, понимая природу и среду лишь в качестве продолжения материальной сферы государственных интересов, дающего право на любое отторжение. От этого божественного права и происходят нелепые требования, как неизбежное следствие капризного желания попользоваться на дармовщинку чем-нибудь исключительно ценным, оттесняя плечом других, не подкрепивших своих прав столь надежно.

Есть тут инструктор, приехавший с туристской группой из неведомых мест, но сам страшно властный и конкретный, претендующий на владение ущельем. Он даже показывает нам какие-то членские книжки и дипломы: совершенно сумасшедший тип.
     - Это я делаю для того, чтобы вы знали, с кем имеете дело.
     - Вы не стали от этого лучше, - отвечаю я.
     - Да? Ну, так вы покажите документы, которые бы подтверждали, что вы можете здесь быть.
     - Зачем это? Какая разница, какие у вас есть бумаги и каких у нас нет? Все это глупо и нелепо, неужели вы не понимаете?
     - Ах, у вас ничего нет! Тогда почему вы ходите здесь с таким видом?! Вы здесь не имеете никаких прав. Я могу уехать и вернусь не один, и вы в одночасье исчезните отсюда.
     - Вы что здесь, царь и бог?
     - Да, я царь и бог!
     - Не много ли на себя берете?
     - Нет, сколько надо. Я вам могу доказать, что имею на это право.
Ну, надоел! Я говорю:
     - Покажите документ, где написано, что ущелье принадлежит вам. - Он мне сует эту абракадабру. Он бы еще квитанцию из прачечной показал. - Мне это не интересно, - говорю я и собираюсь уйти.
Он кричит мне в спину:
     - Иди-иди отсюда, убожество! Твои ровесники погибают в Чернобыле, а ты здесь прохлаждаешься!
Господи, как я хотел врезать в эту тупую, преисполненную уряднической власти морду, уверенную в своей правоте. С ненавистью я изложил это все Егору, системному Гераклу, бывшему боксеру, и тот вызвался сделать это за меня. Я отказался. Но до чего доходит мстительность урода: сам-то он тут, а мне надлежит быть в Чернобыле, будто в угоду ему устроенном, чтобы и на “ровесников” нашлась проруха. Их надо сделать побольше, Чернобылей с Афганистанами, а то ему не дает покоя факт моих ровесников как таковых, ходящих по этой земле.

Он тоже не стар, и непонятно, что он, такой сознательный, делает здесь, у теплого моря? И разве не видно, что я не настоящий советский “ровесник”, охотно закрывающий чужие амбразуры?

Впрочем, к его утешению, мы вскоре сменили место: туристское окружение, шумное и мельтешащее, нам тоже не нравилось. К тому же вдоль ручья гулял беспрерывный ветер, задувающий едва разведенный костер и морозящий по ночам - так что утром у Риты поднялась температура. Ей нашли градусник для измерения температуры воды - за неимением другого. Все бы ничего, да стоило вынуть его из подмышки, чтобы рассмотреть результат, температура немедленно падала. Рита лежала целый день на берегу, закутанная в одеяло, жарилась на солнце, с альтернативой получить солнечный удар. И к вечеру ей стало лучше, а на следующий день она уже купалась.

Теперь наша палатка стояла на горе - в начале последнего, “четвертого”, ущелья. В густом первобытном мраке ближайшая к нам дикая туя на склоне светилась, как новогодняя елка: по ночам она становилась жилищем светлячков - вся просвечиваемая насквозь голубоватым светом.

Сидим над морем на скале под сосной у маленького костерка и читаем “роман” Гарика Рижского. Безыскусное повествование о его встречах на дороге, об одном спецприемнике, о другом, беседах с ментами, бродягами и уголовниками в камере. Он проповедовал им Льва Толстого, непротивление и Бога. Удивительно, как много он вынес - без всякого ущерба для себя. Написано почти примитивно, но с большой искренностью. Литература, сделанная лишь из душевной чистоты. Он относился к происходящему без обид, амбиций и гнева - просто пытался объяснить что-то: нам, читателям, и им - сокамерникам.

Шуруп загорелся:
     - Я тоже могу так писать.
Стал воображать себя писателем. Ему есть что рассказать, как и любому тут.

Нас посетил мент в штатском. Предупредил о возможности и праве применить оружие. Невежественный и какой-то деревенски отсталый. Случайно разговор сбился на рыбную ловлю и грибы. Обнаружился знаток и страстный любитель, на чем и помирились.

На следующий день эсминец долго маячил на горизонте, прочертил взад-вперед военный вертолет, пробежали по верхней тропе пограничники.
     - С кем воюем? - спрашивали друг друга волосатые, пожимая плечами на эту боевую готовность.

И в середине дня - из катера вылезло пять мужиков. Они претендовали быть представителями закона в наших ущельях. Но удостоверений не показали, и никто не назвал фамилии. Лишь форма на одном из них и агрессивная манера держаться подтверждали их род занятий.
     - Вы видите, на мне форма, - говорил мент. - Какого еще удостоверения вам надо?
Начали не с пулеметов, а с замечаний морального характера:
     - В каком виде вы сидите?! - обратился один из ментов к Тане. Она была в засученной до груди майке.
     - Я, кажется, на пляже, - великосветски и с достоинством ответила Таня.
Они перешли к общим фразам о праве на отдых и удовольствия. И это звучало навязчиво и неуместно. Потом последовало: “Документы!” - на что я огрызнулся, что не держу их в плавках. Мне было велено сходить за ними. Но прежде, чем я успел найти и вернуться, один из ментов сам забрался ко мне в палатку с обыском:
     - Показывай свои вещи, может, у тебя оружие. - Не поленился даже в плавки заглянуть: документов не держу, зато вдруг прячу там гранаты?

В это время на пляже происходила другая сцена. Расслабившись на солнце, волосатые не спешили приносить паспорта.
     - Макс, ну, сходи за ними, - нехотя попросила Багира.
И тут мент взорвался:
     - Вы думаете, я приехал смотреть, как вы нежитесь на солнце?! Встать! Встать!
Не спеша поднялись, не спеша принесли документы.

Пока, как рассыпанные грибы, собирали паспорта, мент в рубашке наехал на меня насчет работы, военнообязанности. В ответ я стал дерзить:
     - А к чему эти вопросы? Это праздный интерес или уже допрос?
     - Собирайся, - сказал обиженный мент, - надевай штаны.
     - Зачем?
     - Поедешь с нами.
     - Куда?
     - В Пицунду.
     - Зачем?
     - Неважно. Одевайся.
     - А я все-таки хочу знать: зачем?
     - Я же сказал: не надо задавать вопросы. Одевайся и все.
     - Не поеду, пока не узнаю причину.
     - Хорошо. У меня вызывает сомнения фотография в паспорте.
Я переглянулся с Ритой. Считать ли это за достаточный повод или продолжать спектакль?
     - А назад привезете?
     - Привезем.

Пустой вопрос. Лишь демонстрация призрачной силы: я ставлю условия, они соглашаются. Заодно лишняя ложь на их лживой совести: ведь обманут. Да я и сам доберусь, лишь бы отпустили.

Менты стали переписывать паспорта.
     - Значит, вернут, - сказала Рита с облегчением.
В этой стране быть без паспорта - стрем первостатейный. Спецприемник, хайрание, камера с уголовниками. Поэтому за забравшим паспорт ментом бегаешь, как пес на поводке.

     - Да пусть забирают, - говорит Егор беспечно. - Тут из Гудауты приезжали, забрали паспорта, говорят: явиться к такому-то. А мы не явились. Потом они сами приплыли, вернули паспорта. А мы без паспортов неделю жили. Лейтенант с погранцами приходит: ваши документы! А мы: ступайте у ментов спрашивайте.

Рита глядит с уважением. Это тертый народ, врасплох их не застанешь, будто старых зеков. Все к лучшему. Никакого пиетета к документам, так много значащим в жизни. Ну, пока ты тут, многие привычные вещи действительно выглядят иначе.

Я был вызван криком к кучке сидевших в тени деревьев ментов и сподобился душеспасительного внушения, за терпение слушать которое я выторговал себе право никуда не ехать. Они посчитали, что я и так достаточно унижен за свой гонор: беседа сопровождалась скверным эхом в виде угрозы получить пятнадцать суток за нарушение паспортного режима. “А как же туризм?” - ловлю я их. Они противоречили себе на каждом шагу, выдвигая все новые доводы, почему должны подвергнуть нас остракизму. В одну кучу мешалась и погранзона, и запрещение дикого туризма, и решение гудаутского исполкома. В конце концов, когда въедливый Егор разбил все их доводы, нам по секрету было сообщено: “Вы умные люди, должны понимать, кому вы мешаете...” - и последовал кивок в сторону недосягаемого пятого ущелья, а так же “шестого” - Сталинской дачи и правительственного санатория за скалой. Полной насмешкой прозвучал потом упрек в антисанитарии, угрожающей нашим детям и женам, и предупреждение о скрывающемся в пещерах опасном уголовнике, угрожающем нам самим. Мне даже пригрозили изнасилованием (старый довод). Я поймал их на слове, когда они распространялись о своем миролюбии, и выговорил для всех семь-восемь дней без налета.
Но после этого - крышка! Если кто-то попадется, легко не отделается.

В тот же вечер, выйдя из моря, Шуруп сказал:
     - Другим остается семь дней до конца заключения, а у нас семь дней до конца свободы.
     - Это тебе в море пришло в голову? - спросил я с завистью.

Распропагандированный в том, что ксивы - это мусор, о чем весь день судачили волосатые, Малыш собрал паспорта, развешанные по веткам, - для быстрейшего, в идеале - заочного - общения с ментами, - и стал жечь их в костре - еле успели спасти.

Багира принесла хавку, но закопалась на берегу и осталась без еды. Обычное дело, вызвавшее в команде смущение.
     - Ну, ты сама, Багира, виновата. Десять человек ждут одну, а ты тусуешься где-то.
Багира в ярости. Весь вечер шипит и ругает волосатых. Но никуда не едет. Куда уж отсюда уедешь?

Они ворвались на стоянку с ранья, через два дня, вопреки договоренности: три пограничника и милицейский офицер. За отказ сбросить палатку на Риту и Малыша - и самому себя выпороть ради удовольствия распоясавшегося милитариста - офицер пообещал мне пятнадцать суток ареста. Ругань, мат, пинки и физические способы устроения действительности на свой солдафонский лад - шли в унисон и крещендо. Солдат стал валить палатку прямо на не успевшего вылезти Малыша. Я попытался объясниться с ментом, ссылаясь на договор с его коллегами. Ему было глубоко плевать. Он деловит, быстр и даже слушать не хочет.

Нас повели к катеру на берегу. Там уже ждало человек пятнадцать наших братьев. Перед самым отплытием - крик:
     - Подождите, я с вами!
Это приехал Макс Столповский. Он подбегает и кричит:
     - Нет, я не успел искупаться, можно? - и на глазах изумленных ментов кидается в море прямо в одежде, потом забирается в катер, и мы плывем. Все смотрят с интересом на Макса, а он рассказывает. “Человек, ночевавший под скалой” (это был Андрей Ангарский, накануне поссорившийся с Егором и ушедший из “четвертого”), предупредил его, что будут винтить (озарение, не иначе). И Макс рванул в самое пекло. Такое ощущение, что он за этим и ехал и рад приключению в такой хорошей компании.

Нас повезли по морю в Пицунду. Никогда так быстро и красиво, жаль лишь, что под конвоем и с нерадужными перспективами. В отделении нас ждало обычное скотское обращение: какая-то баба, вышедшая на нас посмотреть, сообщила нам, что таких бы сжигала, а охотно откликнувшийся мент - что расстреливал. Странный прием людей, которых впервые видишь. Мы с Егором попросили, чтобы нас не оскорбляли.
     - А что с вами еще делать?! - удивился мент-рационализатор. - Вы же всем видом показываете, что вам все здесь не нравится.
     - Ну, кое-что не нравится, - признался я.
     - Значит, родину - не любите?
     - Любить можно по-разному. Можно любить и критиковать. Был такой русский философ - Чаадаев, может, вы слышали? Он говорил, что не умеет любить родину с закрытыми глазами и преклоненной головой.

Честно сказать, родину я тогда и впрямь не любил, считая патриотизм “последним прибежищем негодяя”. И умчался бы из нее пулей, не оглядываясь, если бы мне на миг открыли дверь. Но сам для этого никогда ничего не делал, считая, что надо, чтобы и здесь оставался кто-нибудь на развод, не сомневаясь, что все само собой получится, когда придет срок.

Ментам мои доводы показались какой-то тарабарщиной, им стало скучно нас слушать, но мы не отступали, требуя соблюдения каких-то своих прав.

За что нас с Егором, а еще полного сил и куража Макса, не спорившего, а издевавшегося над ментами, на три с половиной часа заперли в карцер. Это ново и нестрашно. Мы все воспринимали как приключение. Кормить нас, конечно, никто не собирался, и маленький Малыш, единственный, кто был к нам допущен, просовывает нам через решетку еду.
     - Три с половиной часа ожидания стрижки и сорок пять суток тюрьмы - вместо отпуска, - сообщаю я друзьям с веселым изумлением, жуя лаваш.

Из отделения часть группы, как они понимали - зачинщиков: нас с Егором, Макса Столповского и егорову Таню, отделив от остальных, повезли на суд в Гагры, где заперли в заброшенной комнате для судебных заседаний с горой старых дел до потолка, на которой мы стали отдыхать - легкомысленно попирая задницами надгробия человеческих судеб. Время шло, нас никуда не вели. Со скуки мы делали смехотворные шоу: махали, как флагом, шваброй с тряпкой, фотографировались под гербом, читали дела и угорали, - стараясь еще более профанировать происходящее. Наконец под присмотром охранников по очереди нас стали водить на долгожданный “суд”: в другую комнату с кавказским судьей в единственном числе, “распоряжающимся нашей жизнью и свободой”, как он сам велеречиво выразился. Ментовские обещания наркодиспансера и проверки веняков оказались туфтой. За исключением того, что туда направили наших друзей - на наши поиски. Вместо этого - суд, ничем не кончившийся, потому что милицию почему-то не удовлетворил. Нагнавший страху судья лишь слушал, не пытаясь возражать и опровергать мои доводы, тем более - когда я стал рассказывать про скидываемую на ребенка палатку и про другие ментовские приемы. Так он меня и отпустил, обещав вынести решение позже. Это позже не наступило по сей день (считать ли, что я с тех пор хожу под судом?). У нас были сильные козыри: мы живем в правовом государстве или нет? Мы требуем человеческого с собой обращения! Для ментов это пустой звук, но сами они решения не принимают. А для любого мало-мальски интеллигентного чиновника видна разница между нами и ментами с их корявым языком и урловыми прихватами.

Нас выпустили из суда - к соскучившимся приятелям. Итак, без документов, без крыши, в чужом городе, ничего не евши до пяти дня - мы пошли на городской пляж. В этом часу пляж был уже почти пуст. Мы искупались и стали вслух читать украденные дела, написанные безграмотно, со смехотворной пунктуальностью и нелепыми фактами - отчего были смешнее всякого Войновича. В приморском кафе добрая раздатчица, пораженная нами, продала нам после закрытия вкуснейшие лаваши. Поев, пошли гулять по прекрасному приморскому парку. Здесь на свободе ходят настоящие дрофы и фазаны. И мы, такие же экзотические и чужеродные, ходим мимо них, привлекая внимание прохожих. А как нам было хорошо в четвертом ущелье! Будто мы просили кого-то нас оттуда забирать.

Так мы гуляли до темноты и вернулись на пляж. Решение переночевать на берегу пресекли менты. Бродя по ночному городу, строили разные планы, где всей тусовкой найтать: от наглого вписывания в гостиницу (без документов) до установки палатки в центре большой городской клумбы. Кто-то предложил доехать до окраины, где темнее и безлюднее.

В автобусе к нам обратилась подвыпившая местная тетка: кто да откуда? Вкратце рассказали историю: теперь без паспортов, с детьми, ночью... Вдруг тетка предложила идти к ней: у нее дом на берегу моря и при нем большой сад, где мы можем поставить палатки. Ее не смутило даже то,что нас четырнадцать человек и что на ее остановке вышло пол-автобуса.

Мы пили чай в ночном саду и рассказывали друг другу жизнь. Она была местная учительница и ненавидела абхазов и их детей, один из которых пробил ей в прошлом году голову камнем. Тосковала по России и русским. Впрочем, она была весьма навеселе. Совсем ночью полезли купаться нагишом в море, начинающемся прямо за ее садом. Море флюоресцировало голубым светом, словно мы купались в фосфоре. Оно было теплое и ласковое, как сироп, и долго не отпускало от себя. Уже глубокой ночью мы поставили палатки. Доброте хозяйки не было предела: Риту с рассопливившимся Малышом и Багиру она поместила у себя в доме.

Багира завоевала ее сердце странным образом - без спроса залезла в шкаф и надела платье ее дочери. И как ни в чем ни бывало вышла в нем пить чай. Хозяйка изумилась, а мы накинулись на Багиру:
     - Багира, ты совсем офигела?! Кто тебе разрешил? - а ну повесь на место!
Багира хлопала глазами, почти расплакалась. Хозяйка вдруг стала ее защищать:
     - Леночка, ты, наверное, хотела быть красивой? Не надо, не снимай. - И оставила ночевать в доме...
Утром она встала хмурая, смотрела на нас обалдело, но не прогнала, как мы ожидали, а пока разрешила остаться, до урегулирования наших дел. Рите и Малышу она даже предложила не таскаться с нами, а остаться в доме. Рита отказалась.

К утру у нас еще не было никакого плана. Надо было ехать в Пицунду за паспортами, но начать возвращение туда мы почему-то решили с посещения гагрского городского пляжа, благо уже до него добрались. Чудесное море и новое знакомство с абхазским гостеприимством. На пляже разгорелся скандал: я стал по привычке переодеваться в открытую без кабинки. Нас окружила толпа: местные мужики готовы были убить нас за оскорбление своих детей, которым было абсолютно начхать. Они и сами бегали голыми. Женщины и пенсионеры предлагали “гуманную” альтернативу - милицию. Иметь дело с гагрской милицией после пицундской хотелось еще меньше, чем драки. В конце концов, мы как всегда всех убедили и примирили (с собой). Во всяком случае, ушли целыми. Вообще, ругань и сразу за ножи - кажется, абхазский способ приветствия. В Пицунде, куда я ходил за хавкой, ко мне то и дело подваливали разные темнолицие субъекты и предупреждали, чтобы я больше не показывался в городе, и даже грозили напасть на наш лагерь. Лучше других были два черноволосых полуурловых парня лет девятнадцати, подошедшие ко мне на площади у храма, где проходили органные концерты. Мы разговорились. Они попросили не смешивать их с местными жлобами, ненавидящими хиппи, и с милицией, которую ненавидят сами.
     - Они нас тоже дрючат, - сказал я.
Парни согласились и сказали, что не испытывают к нам зла, а вот курортников они не уважают. Расстались, пожав друг другу руки...

Мы уходим с пляжа. Магнолии, пальмы, перспектива возвращаться за документами. Возможно, снова суд и тюрьма. Остается в силе и обещание постричь. Но вокруг: лукавые хиппи и сумасшедшая Багира.

И здесь нас посетила неожиданная идея. Пицундскую предопределенность мы меняем на свою свободу воли.

Изрядно проплутав, мы оказались у городской “апрокуратуры”. Самое странное, прокурор был на месте и принял нас. На несгораемом шкафу он держал гравюру Сталина и бюстик еще какого-то идола. На стене висел обязательный Горбачев. Под ним столь же обязательная для правоверного грузина футбольная таблица мирового чемпионата на местном языке, ведущаяся и заполняющаяся. На его столе стояла подставка под ручки с выгравированным на ней золотом подарочным автографом верховного прокурора СССР.

Живой, толстый и добродушный, скорее грузин, чем абхаз, скучавший в своем пустом жарком кабинете с распахнутым окном, он набросился на нас, как на деликатес. По неизменной местной привычке всечасно перебивая и сбивая, выслушал нас. Некоторых людей я видел в этом качестве - умных и спокойных адвокатов самих себя - впервые, и они мне понравились. Особенно Честный, которого я знал в ущелье исключительно по смешным рассказам об армии и комбижире. Он сидел перед прокурором города и спокойно, уверенно, очень аргументировано излагал суть дела. Мы в меру сил ему помогали. Прокурор был покорен нашей численностью, нашим видом, нашим напором. Тем, что мы были в основном москвичи, и тем, что с нами были женщины и дети.
     - Я им сейчас позвоню!..
Он схватил трубку и разразился целой бурей слов своего смешного синтетического языка, где бесспорно понятно прозвучали: наркомания, палатка, американцы. Все три определения, видимо, относились к нам. Окончание речи было произнесено обнадеживающе по-русски:
     - Не трогайте этих ребят. Я ухожу в отпуск и не хочу никаких больше жалоб.

После разговора он стал еще более сахарен, утишая былые обиды удовлетворяющими нас эпитетами “идиоты” и “идиотизм” в адрес своих правоохранительных коллег. Из обвиняемых мы превратились в свидетелей, ибо все грубости происходили на многих глазах, и четырнадцать человек это подтверждало. Он даже признался, что не будь у нас “такого численного превосходства”, начатое против нас милицией дело могло бы принять худший оборот. Он явно нам симпатизировал, называя людьми удивительными, никогда не виданными и симпатичными, несмотря на то, что и этих симпатичных людей он не смог не прозондировать на предмет трудовой занятости (впрочем, выяснилось, что все работают - сторожами, истопниками и т.д. - или учатся).

Тем не менее ушли мы обнадеженные, подкрепленные обещанием помочь нам вернуть документы, хотя без права возвращаться жить в Пицунду. Потом выяснилось, что и Гагры нас терпеть не собираются.

Выпив много чаю с хлебом и подобрав остатки с чужих столов, боевая группа тронулась на автобусную остановку в сторону Пицунды. И уже при отправлении потеряла Макса Столповского и Багиру, задержанных контролерами. Эти двое уже ходили всюду парой. Парой и погорели. (Багира, наконец, нашла настолько безумного человека, чтобы прельститься ею. Они друг друга стоили.)

В пицундских ментах нас как будто не ждали. Попытавшись по-вчерашнему, они встретили наш решительный отпор и завели пустой и идиотский разговор, напоминающий все те, что мы вели неоднократно в ущелье - с туристами, их инструктором, ментами. Возможно, они решили, что мы важные шишки и имеем протекцию.

Каждый из нас, испытывая сатисфакцию, пользовался случаем поучить ближнего и что-то добавлял к разговору:
     - Вы бы не арестовывали, а приехали бы к нам на чаек, поговорили бы, тогда бы узнали что к чему. А то так грубо...
     - Мы же сберкассы не штурмуем, ничего не воруем. Вы бы занимались своими “приличными людьми”, при галстуках, которые в Москве помидорами торгуют.
“Козел” и “постричь” сменилось на это безалаберное лясоточение с праздными милиционерами, которые в конце концов перешли на сепаратный и гораздо более им близкий разговор о футболе. Паспорта, впрочем, не отдавали.

Оказывается, нас держали здесь до прибытия начальника заставы, русского и, само собой, майора. Он не был груб, но не поддержал реноме, созданное ментами его заставе, якобы демократичной.

До вечера ждали спецавтобус и бегали на почту за письмами и переводами. Майор погрузил нас в автобус - и погрозил, приказав шоферу вывезти нас, не останавливаясь, не только из Пицунды, но и из республики вообще - до самого аэропорта Адлер, а там как хотим.

До Гагр нас конвоировал газик погранзаставы - делать им было больше нечего! У домика нашей благодетельницы мы велели шоферу остановиться, якобы забрать вещи, и здесь, сплотившись и окопавшись, выдержали генеральное сражение. Мы пустили в ход и прокурора, и права человека, дарованные конституцией, и “снимаемый” нами дом (цивильную привязку), и обещание скоро уехать. Идя нам на встречу, пограничники выдвинули унизительные контртребования: чтобы мы определили срок отъезда, а потом каждый день ходили регистрироваться на погранзаставу. Мы встретили это гулом удивления и возмущения. Но в целом атмосфера была мирная, и после подтверждения хозяйкой ее доброй воли на наше проживание, погранцы наконец убрались.

Через час они снова пришли и повторили для забывчивых свои требования (вероятно, хотели проверить, здесь ли мы еще, не растворились ли в воздухе).

Рано утром еще раз пришел офицер, молчаливый и покладистый. И мы успокоились. А через несколько часов подкатил разъяренный полис на машине в сопровождении двух женщин официального вида и еще одной, вероятно, ментовки в штатском. Обзывая нас козлами, обвиняя и угрожая, он ворвался в дом и поднял пинками спавших там. Задержанный во дворе, он упустил хозяйку, сбежавшую от него через заднюю калитку. Он долго разорялся: на нас, на хозяйку, незаконно впустившую нас к себе, отобрал половину паспортов. Другая половина отдать паспорта отказалась и затеяла бесконечную дискуссию, где мелькал и Берия, и прокурор, и милиция, и внешний вид, перемежаемые угрозами, требованиями и оскорблениями с обеих сторон. Морально он был забит: отняв паспорта, он сам мешал нам уехать. Решив покончить с этим, он вернул паспорта - на два с половиной часа, пообещав приехать к этому времени и арестовать неуехавших. Мы, конечно, могли испариться в любую сторону, но чаша терпения была переполнена. И мы с проклятиями покинули город в тот же день.

На прощание мы еще раз услышали угрозы: если когда-нибудь наша нога ступит сюда - каталажка и стрижка лишь малое и первое, что ожидает ее обладателя. Мент высказывает это витиевато в сторону младшего чина - таким образом обращаясь к нам, сидящим напротив, без паспортов, между небом и землей.

И все же жалко было покидать проклятый прекрасный город с чудесным дендропарком, единственной улицей Руставели вдоль всего города, прижатого к морю, - не Ленина, не Сталина, не Советской, с кипарисами, мороженым и лавашами, с удивительной хозяйкой и домом с ореховым садом, где ночевала тусовка.

В тот же вечер мы приехали в Сочи. Сочинский архитектурный стиль: сарай с трансептом и периптером. Здесь мы разделились: я с Ритой и Малышом поехал к Марье Андреевне, остальные в сторону Крыма. Но у Марьи Андреевны нас явно не ждали: вытянутые лица, вымученные разговоры, испуганные взгляды. Преданнейшая нашему семейству Марья Андреевна откровенно объясняет, как неудобно было бы нас оставлять. Я говорю:
     - Вы посмотрите, ребенок болен!
     - Ну, а я тут причем? Хорошо, только на одну ночь...
Мы развернулись и ушли. Сочи было окончательно проклято и забыто.

Делать нечего, мы поехали на вокзал. Путаясь среди откровенных взглядов и реплик местных толстых кавказцев, я посадил Риту и Малыша в московский поезд. Рита от обиды в слезах, просила не бросать с больным ребенком. Но я почувствовал, что из-за насильственно прерванного путешествия - не добрал впечатлений. А Закавказье так близко, и был страшный соблазн его покорить...

Для ускорения дела я сам поехал поездом в противоположную сторону, - не заезжая в Батуми, где меня встретили бы не так, как в Сочи. Впрочем, кто знает?

Утром был Тбилиси: те же самые южные дома с аляповато застекленными верандами вместо балконов, создающие хаос и чувство стихийно образовавшегося муравейника или цыганского табора.

Улица Леселидзе - главная магистраль с давних лет (от пл. Ленина). С первого взгляда поразило обилие аптек и магазинов с одеждой. Если хочешь современно одеться, обставить квартиру и подлечиться - приезжай в Тбилиси.

Но сюда можно ездить и за иным. Это удивительный по архитектуре город, где вкус вносится даже в самые ординарные постройки. Плюс специфический стиль. Плюс специфический климат. История и природа создали этот южный город, до сих пор пощаженный в своей редкой средневековой хаотичности, со скрытыми от глаз внутренними двориками, лестницами, лоджиями, галереями, балконами, нависающими над головой и прекрасно защищающими от дождя и солнца.

Грузины культурны и добросердечны. В кафе-столовой на площади идиота я взял двойную порцию макарон и кусок лаваша и пренебрег кофе и другими дорогими излишествами - в отсутствии дешевых. Двое грузинских юношей, за прилавком и кассой, отказались, не иначе как в компенсацию за гастрономические страдания, взять с меня деньги. Всего-то, наверное, выходило копеек 15, но я долго не понимал, чего они хотят, и, наконец, сердечно их поблагодарив - не за мою выгоду, а за душевный порыв, - сел наворачивать эту очень щедрую гору вермишели, к тому же с луком, читая одновременно купленного только что Тютчева (что тоже было радостно и удивительно).

Теперь у меня были силы плотнее изучить город.

Сиони - кафедральный собор, возведен в пятом веке, перестроен в тринадцатом.

Метехи - построен при царе Димитрии Самопожертвователе в 1278-89 гг., на месте древней церкви, погибшей при монгольском нашествии. Рядом - дворец грузинских царей. В 1746 царь Ираклий II с боем захватил метехскую крепость, находившуюся в руках то персов, то турок. И, видимо, восстановил право владения Тбилиси.
     Церковь Эчмиадзин св. Георгия.
     Норашени, заложена в 1793 г.
     Джварис Мама, XVI век.

Я лазил по горам, по каким-то древним постройкам с шарообразными крышами, рассекал по улицам вдоль реки. У меня не было провожатого, и я все отыскивал сам, пытаясь понять душу этого города. Единственная за весь день неприятность: столкновение с местным полисом. Опять изловили, молодцы, матюгаются, стали допрашивать, требуя какого-то “отпускного свидетельства”. Я помнил батумских полисов 82-го года и их нежное сокрушение: “Будь я в штатском - трахнул бы...” - и ничего хорошего не ждал. Здесь у меня не было никого, кто бы меня отмазал. Но держался спокойно, зная их переменчивый и, в общем-то, пофигистский нрав. Разозлили, но отпустили (хотя пожелание “не обижаться” одного из полисов, наименее участвовавшего в операции, - существенно скрасило картину).

Егор дал мне телефоны в Тбилиси - неких Гоги и Джорджи, но я ими не воспользовался и в тот же вечер отправился ночным поездом в Ереван.

Вы заняты трудом, а я - умиротворением тех страшных сил, которые ваш безумный труд породил, которые родились из противоречия между красотой мира, человеческой свободой - и вашей бедной изнасилованной жизнью. Я оправдываю жизнь и мир хорошим к ним отношением, но вы называете меня эгоистом и тунеядцем, лишаясь последнего, кто способен восхищаться - и защищать мир и счастье жить!

Как раз подвернулось под руку тютчевское: “...Пускай служить он не умеет, Боготворить умеет он”.

Потрясающая новизна и красота здешнего мира - этих горных пространств Армении, привратников священного Арарата. Такую красоту я не видел нигде - только на картинах Рериха. Не видел даже на Алтае, где он их писал. Может быть, тогда я не забрался так высоко, как было нужно? Сейчас это было видно даже из поезда. Оглушительное голубое небо вершин, непереносимое солнце, а я всегда был солнцепоклонником! И в один тон с этой голубизной - мягко зеленеющие, чернеющие, голубеющие горы. Очень чистые, бездревесные пейзажи, обрывающиеся глубокими, бархатными силуэтами, ничуть не страшными, а как бы уводящими тебя в небо, подчеркивающими небо, как самые знатные приближенные его.

Тут все наполнено архаикой и священным духом. Священные могильники камней, лежащие по предгорьям. Сами горы, будто придуманные в мастерской богов и обдутые космическим ветром, священные уже тем, что завершали вертикаль земли, ее возможный богоборческий порыв, и выше их, на них ничего не может подняться и осквернить...

Вопреки горячему желанию, вопреки величественным пейзажам, Ереван оказался совсем не то. Даже не то, что Тбилиси.

Прямо от вокзала резала глаз грубая прямизна шоссе и бездуховная торжественность и громоздкость сталинской архитектурной мышцы. Город оказался вторичным, уничтоженным и воскресшим в тяжелом сталинском граните, стилизованном под что-то местное, но скорее как памятник невоскресшего былого, чем что-нибудь живое. Но это было все же лучше, чем какой-нибудь Полоцк или Новополоцк, где осуществлен тот же глобальный градостроительный эксперимент, но в хрущевском исполнении. Это был все-таки культурный восток, остаток духа великого народа с тысячелетними мировыми связями, которые помогли и Тбилиси, и Еревану преодолеть кое в чем даже совдеп.

Если в Тбилиси было много аптек, то здесь было много цветочных магазинов. Прочих магазинов здесь было меньше, но с кафеюшниками и продуктовыми магазинами здесь обстояло так же хорошо. Повсюду можно было посидеть, попить кофе, съесть мороженое и даже послушать какой-нибудь популярный там (и уже здесь) break-dance. Но столовых, где можно было бы дешево поесть, не было вовсе. Можно попить сок, даже молоко, съесть одно (или два) из бесчисленных кондитерских изделий, дорогих, но разнообразных и аппетитных. Как-то мне удалось все же позавтракать, бедно по ассортименту (я взял лишь рис), но, в отличие от Тбилиси, довольно дорого по деньгам. Но, самое главное, люди были весьма приветливы и в автобусе оба раза не взяли с меня деньги за талончик. Правда, прямо на вокзале какая-то русская женщина добрые двадцать минут поносила меня на чем свет: за нищий вид, за дурное влияние на детей и за убогость мыслей, приводила в пример Чехова - и получила от меня “Мою жизнь”, после чего свернула тему, призвав на мою голову нетерпимость общества, которое отнюдь ее не поддерживало. Потом какая-то армянка бесстыдно до феноменальности сунула деньги в кассу впереди меня, оправдываясь, что я русский, а она армянка (что невозможно было опровергнуть). Выглядела она, с точки зрения недавней пуританки, вполне прилично. Не знаю, как с точки зрения примера детям.

Больше меня никто не оскорблял - как оскорбляли на вокзале в Сочи. И, конечно, это была не Абхазия. В Ереване, в отличие от Тбилиси, весьма много книжных магазинов, но купить что-то стоящее я смог только в музее Матенадаран, где старинные памятники письменности хранились, а современные - продавались при входе.

Армянский алфавит был создан в 405 году Месропом Маштоцем. Древнейшая армянская рукопись: Лазаревское евангелие 887 года.

Сравнительно много для совдепа было и художественных салонов с неплохими интерьерами. Но в целом город был обезличен и некрасив, и я уехал в тот же день неудовлетворенный архитектурой, но весьма довольный тем, что узнал о жизни в центре армянской земли.

Приключения никогда не кончаются! Ехал, ехал в Баку - с любопытными неплохими людьми, с патриотическим восторгом рассказывавшими мне об Арарате-Масисе, мимо которого мы как раз проезжали. Они переживали, что его чуть-чуть закрывают облака и он не виден во всем великолепии. Они просили спрашивать, и я спрашивал: о высоте (более пяти километров, с постоянным прибавлением истории Ноя) и о ее территориальной принадлежности (ткнул в больное: хоть полусвободное, но их государство было здесь. А там - холокост 15-го года). Тщетно пытался разглядеть красный виноград.
     - Красива? - спрашивают меня.
     - Красива, вот только вторая вершина чуть-чуть портит.
     - Это Алягаз. Ты не прав, нет, не прав.

Был среди них ереванский технолог-книгочей. Он долго распространялся о своей любви к книге (“тоже” - потому что передо мной лежало три, которые он без стеснения пересмотрел), поговорили об истории, которую он особенно любил. Я пошел нагромождать факты: Платон, Фрезер, Библия... (Остальные с сокрушением: “А мы почти не читаем...”) Потом в окно ворвалась граница, близко, можно рукой потрогать (первая граница в моей жизни): три ряда колючки с нашей стороны и ни одного с их. Небезызвестная река Арагва - место, где все проволоки и рубежи скоплялись в кучу у самого поезда, а до Ирана было пятнадцать метров воды. Я видел людей и машину на том берегу, обычную гражданскую машину. Вообще, оборонительный момент с той стороны был выражен очень слабо - лишь несколько отдаленных вышек, и совсем у границы - аул, в котором уже зажигались огни. Мои проводники по этому краю говорили, что местные жители, стоя вдоль реки, переговариваются друг с другом. Стреляют только с нашей стороны. И даже не стреляют, как было подчеркнуто, а убивают. С их же стороны не стреляют никогда. (Книжник родился здесь и с детства ходил на границу. Он же ругал меня, что я так плохо изучил местность и ереванские достопримечательности... Плохо изучил: я их просто не нашел!) Потом мы пили: они чай, я - кофе, которым меня угостил какой-то азербайджанец, купивший его в поезде и угощавший весь вагон (шиканул на халяву).

И так я ехал, ехал, мирно беседуя, через Араратскую долину, где “всегда неизменный климат”, в Баку - и не доехал...

Они ворвались неожиданно, с автоматами со сложенными ручками, с кобурами и сумками на боку, в тактически грязной амуниции, при офицере, и встали на каждой площадке по двое, и на каждой станции стали проверять всех выходящих, задерживая тех, кто не имел пропуска в пограничную зону. До этого я уже видел пограничников - на платформе, но не придал значения.

С оружием, в форме - они стали проверять паспорта у всего вагона. Но взяв мой - забыли про всех остальных.

Вместе с офицером они судили и рядили над моим паспортом, придирались и выспрашивали. И отдали с подозрительной неохотой. Потом я о них забыл, глядя на чарующие столбики, - и напрасно. Эти столбики стояли метра через два и были почти столько же в высоту. И под током, как объяснили мне “старожилы”. Проволока действительно была прицеплена очень плотно, на первой линии даже намотана клубками во все стороны. Потом нас ослепили прожектором, стрелявшим с вышки метрах в двухстах. Он шандарахал по поезду прямыми попаданиями все время, пока тот шел мимо.

Я сходил за вторым чаем, и бравший взятки проводник-азербайджанец, обещавший отличное обслуживание, не очень проворно мне его дал. И я уже его допивал, и достал сырок с куском лаваша, когда пограничники появились вновь, пожелали приятного аппетита и поинтересовались, когда я закончу, чтобы пройти с ними. “Тогда вам придется подождать”, - сказал я. Они отошли в тамбур, и я выполнил, что наметил.

Потом меня обыскали в купе проводника. Отобрали документы и приказали высаживаться из поезда. Вернувшись в купе, я встретил откровенное сочувствие: мои соседи советовали мне не нести рюкзак, пускай сами несут. Две девушки из соседнего купе советовали вообще не ходить, мол, за что? - они не имеют права! Они дошли до откровенного бунта, хотя одна призналась, что против СССР ничего не имеет. Они даже отправились к начальнику отряда применять чисто женские методы, не возымевшие, однако, действия. Когда меня уже высаживали из поезда, одна из них моей ручкой написала мне свой бакинский телефон и потребовала обязательно позвонить, когда бы я ни приехал.

Мой рюкзак и правда взяли и несли за мной отдельно. Я нес только сумку с хавкой. Платформа была пуста, лишь тут и там стояли группки вооруженных пограничников. Меня подвели к одной из них: оказалось, что задержал и обыскал меня старший всего этого атакующего отряда.

Это была Нахичевань, знакомиться с которой, при всем своем стопном угаре, я не мечтал ни сном ни духом. Поезд все стоял, сгустились сумерки. Но возвращать меня в него не торопились, так что возникала проблема ночевки (я не думал, что за меня возьмутся всерьез и промурыжат долго).

До отхода поезда я служил развлечением для солдат, со все теми же: откуда, кто, почему, зачем волосы, какой веры и чья фотография в паспорте (“Твоя девушка?”)? Выяснилось, что один из них до армии носил “почти такие же”, что, видимо, должно было сыграть мне на руку. Но с отправлением поезда, когда они все снова запрыгнули на ступеньки тамбуров, - меня посадили в кузов военного грузовика (“Без комфорта, но что ж делать...”) и минут двадцать везли в часть. Мы сидели втроем на доске, высоко подпрыгивая на ухабах. Ночлег под крышей, похоже, сегодня был мне гарантирован.

По приезде меня впихнули в темную комнату при КПП (“нету света”, - объяснил сопровождающий), в которой я просидел несколько часов, ожидая некое лицо, которое компетентно займется мною. Дверь оставалась приоткрытой, и я слышал анекдоты дежурных, своим смыслом совсем не подходившие к “важности” места и роли этих людей.

Они все играли в какую-то игру: чеканили шаг при разводах, отдавали рапорты старшему по чину: серьезно, путано, в положении “смирно”, с рукой у козырька. В половине двенадцатого почему-то заиграл, завыл гимн, и они все, встрепенувшись, вскочили, весь гимн простояв навытяжку, снова с “честью” у козырька. Кажется, так делала вся часть, даже спящие и сидящие в сортире. Потом продолжили анекдоты.

Я сидел, жевал конфету, думал и радовался. Это был прикол, я же радуюсь всякому приколу. Да, нынче прекрасно “клюет”! И хоть клевало на меня - в выигрыше был я.

Но пришедший, наконец, штатский, который одновременно был лейтенантом, повел дело всерьез. Он явно мне не верил, и ему с самого начала все было ясно: и почему я так мало пробыл в Ереване, и почему поехал этой дорогой, а не стопом - через Севан (иначе зачем спальник и фонарь?), словно истый защитник идеи. (И как ему было объяснить, что на поезде потому и поехал, чтобы побыстрее вернуться к жене, бессердечно брошенной мною на платформе города Сочи?) Начал он с психологического допроса меня, потом моего рюкзака (“Что там лежит?.. Нет, не вынимайте, сами скажите... А теперь вынимайте... А что это?.. А зачем это?”). Потом уходил, проверял, видимо, по коммутатору агентурные данные. Потом обыскал сам, пролистал записи, попросив прочесть самый критический, как назло, кусок. Чуть-чуть прочел, дальше отказался, объясняя пренебрежение его желанием личными мотивами творчества. Он не настаивал. Но что все они, козлы, хотели знать: женат ли, почему без жены, где работаю, с какого до какого отпуск (и почему так много - мой лейтенант оказался даже неплохим знатоком Москвы) - и требовал снова (как в Тбилиси) какого-то мифического отпускного свидетельства. Я посоветовал, как знатоку Москвы, не разыгрывать комедию, а про себя добавил: “...и выдавать за факт - мечту”.

Тем временем он стал изучать мои пометки в Цицероне: “А что вы здесь отметили?.. А что вы хотели сказать этой отметкой?..”
     - По-моему, все там сказано ясно. - Я первый раз злился на свою откровенность и пренебрежение всеми правилами конспирации, отчего для умного человека все мое антисоветское нутро было открытой книгой. Слава Богу, мой лейтенант не принадлежал к их числу. К тому же его могло сбить с толку то, что Цицерон в моих пометках не только ругал тиранию, но и отрицал богов.
     - Ну, я же знаю, и ты знаешь, зачем ты сюда ехал. Зачем тебе в поезде и спальник, и фонарь, и карта (мой стопник - “Атлас автомобильных дорог СССР”). Лучше сознайся, чего ваньку валять...
     - Вы говорите полную ерунду, мне даже спорить с вами смешно. Вы слышали про такую вещь: презумпция невиновности? А у вас действует, я вижу, презумпция виновности.
     - Да у меня доказательств против тебя хоть отбавляй! Ты без разрешения въехал в погранзону, уже это одно!
     - Я не выбираю маршрут поезда. Это он въехал. И никто на вокзале в Ереване меня не предупреждал и этого разрешения не требовал. И ни у кого не требуют, вы отлично это знаете. К чему вся эта игра? - Не на того напал, я на ментах пуд соли съел.

В конце концов, он позвонил домой моим родителям в Москву, поднял, небось, с постели...

Вернулся, тон изменился.
     - Ладно, утром мы тебя посадим на поезд и поедешь дальше...

Увы, он выполнил свое обещание лишь наполовину. Утром на том же грузовике меня отвезли на вокзал и действительно посадили (без билета) на поезд, но не в Баку, а обратно в Ереван. Причем сдали пограничному конвою, который сообщал любопытным, что с задержанным разговаривать запрещено. Пограничники сошли в том месте, где кончалась погранзона, отдав мой паспорт проводнику, чтобы тот по прибытии в Ереван сдал меня на вокзале ментам.

Я ехал и злился: не люблю повторений и возвращений, а, главное, новой потери времени. Путешествие стоило признать неудачным. И правильно, я ничего другого и не заслужил: не надо было бросать Риту.

Лежа в тоске на бесплатной, но постылой полке, даже без матраца, стал сочинять стихотворение, которое назвал “Под конвоем”:

      Что ты можешь мне дать
      На этой земле,
      Что как раз можно взять,
      Не замаравшись в дерьме?
     
      Где меня не учует
      Клюв длинный фуражки
      Садиста-чистоплюя
      В девственно-белой рубашке...

И так далее. За этой деятельностью я успокоился. Оправдан всякий опыт, дающий стихи, даже скверные. К тому же, когда подъезжали к Еревану, проводник вернул мне паспорт:

- На, не хочу я с ними вязаться. Только не попадайся им больше, суки такие...
     - Что же, поеду стопом через Севан,- решил я, как, видимо, мне и следует по моей дорожной карме.
Я доехал до Севана на легковушке с милыми армянскими парнем и девушкой под срывающуюся музыку.

На берегу Севана прямо рядом с трассой стоит армянский храм, который я зарисовал. Под ним какой-то местный дурак-экскурсовод вещал группе зевак о рыбе сиге и профессоре Мечникове, поднятии уровня Севана и прочей ерунде. Причем тут сиг?

На глазах туристов я пошел на берег купаться. Но сколько ни шел, не мог найти глубины. Поднятие уровня Севана, видно, все-таки было относительным. Зато, несмотря на малую глубину и средне-жаркое солнце, вода в озере была ледяная. Я уже отвык от такой.

Севан - малюсенький недостроенный городок с обычной комедией любопытства местных людей. Здесь я неосторожно сел перекусить на какую-то ступеньку с растаявшим от жары мазутом и измазал штаны. Коими запачкал сидение следующему водителю (опять частнику), который любезно увез меня прочь от Севана. Я честно ему в этом признался и извинился. Обломал человека.

Потом ехал на грузовике - до пересечения трех дорог на пересечении трех границ: армянской, грузинской и азербайджанской. Трасса петляла в ущелье изумительных лесистых гор, а по обочине стояли люди с полными тазами грибов. Я был даже признателен погранцам, что они вынудили меня на это посмотреть. Машина с добродушным грузином шла обратно в Тбилиси. Я усилием воли свернул себя на бакинскую трассу.

Всюду встречаешь учителей - и поражаешься, насколько сходны мысли учительствующего водителя и кандидата филологических наук.
     - А зачем ты путешествуешь? Какой толк в этих путешествиях? Есть от этого какая-нибудь польза для других, вот мне будет какая-нибудь польза?
     - Нет, вам не будет.
Чувствуется та же самая закалка. Лишь у водителя откровеннее проявляется главная мысль: всюду искать материальную пользу, приносить которую вменяется в обязанность другим людям. Польза, приносимая обществу, - это их критерий ценности, их разменная монета. Но нет общего человека, поэтому человек должен всегда бунтовать против обобщений и статистики, выговаривая себе право лучше знать о своем назначении, как государство мнит, что лучше знает о потребностях экономики.

Живя в Москве, я всегда бывал шокирован видом бедных самоубийц, совершающих свой ежедневный намаз, рядами и колоннами в отвратительной спешке устремляющихся к местам стоянок своих галер, где они вырабатывают то, чем не могут пользоваться, где они трудятся, чтобы не иметь, где они загромождают все пространство свободы, необходимой для того, чтобы в жизни был какой-то толк.

Этим трудолюбивым ленивцам приходится утешаться словами Карлоса из “Клавиго” Гете: “...Вечная истина остается в силе: кто ничего не делает для других - ничего не делает и для себя”.

Впрочем, не все так грустно на трассе. Под Кировобадом попался словоохотливый правдоборец-армянин из Азербайджана. Он остановился, отъехав уже далеко от меня, и все же вернулся и предложил подвезти.
     - Я гуманный человек, - объяснил он.
Сразу представился:
     - Фронтя.
Он родился, когда началась война. Но патриотизма от родителей не унаследовал: почти сразу он назвал наше государство дурацким. Дурацкость, впрочем, заключалась в том, что всех кормим, а у самих ничего нет. Я объяснил, что кормим в целях стратегических, отвоевывая плацдарм у Запада. Он ответил, что он парень грамотный и все понимает. Поговорили об агрессии советских войск в Афганистане. Его антипатии странно совмещались с воинственными патриотическими ухватами, типа: захватить не один Афганистан, но и Иран в придачу, ничего им (Западу) не оставить. Плевать он хотел на Запад. Я и здесь попытался объяснить позицию совдепа: экономить на всем (на нас), но снабжать армию. И он опять со мной согласился.

Поговорили о Чернобыле. Две тысячи погибших, если верить голосам. Рассказал о жившем там друге, который, не будучи, как и все, предупрежденным, после смены стал стирать пыль с машины - и получил крутое количество рентген. Теперь не чувствует ног, выпали волосы, лежит в госпитале в Москве. Вместе со многими другими. Мой шеф ездил к нему.

Прошелся о нравах в Азербайджане: 5 тысяч за поступление в медицинский техникум, 25 за мединститут. А откуда взять? Вообще, на что жить, получая 180-200 рублей? Вот и ездит халтурить в другой город, тратя десятку на бензин. Зато получает пятьсот-восемьсот, а иногда и тысячу. Он строитель. Раньше всегда хотел быть честным, а потом понял, что честным не прожить. Рассказал о методах, которыми пользуются здешние хозяйственники, уворачиваясь от директив сверху. От них требуют поставок хлопка, который здесь не растет, но есть в плане, и никто не смеет спорить. Поэтому местный председатель совхоза, участник каких-то съездов, пламенный строитель коммунизма, стал меняться с другими районами на шерсть. За это и сняли. Зато в его рапортах по урожаю этого самого хлопка совхоз обгонял даже Среднюю Азию.

Рассказал о миллионерах, о том, что в области 80 процентов - богачи: самое большой по союзу благосостояние, машины, отдельные дома, собственный скот, частные поставки. Зато масло стоит 7-8 рублей, мясо - десять. Он на обед тратит три рубля. А сколько на ужин? А дочери, а сыну? Учителя в школе ни одну оценку не ставят без взятки.
     - Дочь у меня из восемнадцатого века - безответная. - В голосе к безответной любовь.

От него первого я услышал, что здесь в Азербайджане армян не любят. Это колебало миф о пресловутой дружбе советских народов.
     - Да что там “дружба”! - перережут как нечего делать, они же варвары! - досадует Фронтя.

И еще мой армянин ратовал за частный сектор, за свободную покупку материалов (а то сразу - воровство, суд; он только что что-то там купил у частника, то бишь слева). Тридцать пять лет работал - купил машину. Ни дня она не простаивает. Ничего, ездит. Соседи смеются: поменяй. А на какие деньги? Может быть, вы дадите?

Он не молчал ни минуты, приводя и умножая свои обиды. Рассказал о богатых соседях, мнение которых слушает вся улица, даже о футболе. И о том, как дал по морде прорабу, который не так закрыл наряд. И о прекращении обучения на русском языке в технических вузах в республиках. “А нам в свое время говорили: учите русский язык, это такой прекрасный язык!..”

Довез меня по объездной до трассы аж за Евлох - действительно, гуманист.
     - Извини, если что не так...

Все азербайджанцы ужасно любопытны. За удовлетворение любопытства готовы поить и кормить. В первой же азербайджанской чайной меня закидали вопросами. Все здесь помешаны на чае в прикуску. Я пил его бесплатно за короткий рассказ о себе. И так везде: в Дагестане, в Чечено-Ингушетии. В Осетии я получил бесплатный обед в столовой лишь за роспись в книге благодарностей: человек из Москвы, к тому же такой прикольной.

Местный старик-нравоучитель рассказал о русском старике своей молодости, рыболове и отшельнике, посещавшим лишь здешний винзавод, где ему бесплатно наливали канистру вина (как здесь принято). Он жил один на озере, богатом рыбой, и ни с кем не встречался. Это был как бы аналог моему случаю. Но молодые не только любопытствовали, но и искали пользы от знакомства: какого-нибудь подарка или организации бизнеса с Москвой: они чай, я оттуда - джинсы. Когда я отказался, начали трепаться про баб: кто, с кем... Никаких строгих нравов я здесь не обнаружил.

Ночевал я в поле, на площадке под придорожной насыпью рядом с трубой, по которой тек ручей. Я уже привык так: один, под открытым небом, как последний бродяга.

Я проснулся рано утром после неплохого сна, свернул спальник, вымыл лицо в ручье, съел плавленый сырок. Бодро поднялся на дорогу и поднял руку - как всегда не очень высоко, с толикой высокомерия и независимости.

И был осчастливлен длинным вояжем на переполненном частнике со спустившим колесом до Баку. Где-то за Шемахой первый раз видел миражи. А так - долгая жаркая пустыня, жалкая колючая трава по склонам гор, напоминающая разбрызг из аэрографа. Какие-то насекомовидные сооружения в море - вроде водяных пауков. Вышки, море вышек - страшный уродливый лес. Такие же заводы - грязные, закопченные, покрытые серой пылью. В Баку владельцы машины неожиданно захотели бабок: заметное охлаждение между нами при высадке:
     - Когда на такси едешь - деньги платишь? - спросили они меня сердито.

В Баку меня ждала жара и новое сталинское влияние на кирпиче и камне, книги (томище “Песен о Гильоме Оранжском”, бери, если не тяжело) в книжном магазине в центре, глумливый смех за спиной, старинный район с мечетями и медресе, минаретами, баней, караван-сараем, в котором ныне ресторан. Некоторым постройкам, вроде Девичьей башни, почти тысяча лет. Крепость, старый город - напоминают Тбилиси. На стенах вывески и реклама: Restaurant, Bank, Hotel Ambassador, etc. Вроде кино. Спросил о сей притче продавщицу из магазина. Она ничего не знает. Смотрит на меня: “Вы сами из фильма?”

Я вышел на улицу, забавляясь нелепой репликой. Если я актер, то в каком кино? В таком случае для меня, как для настоящего кшатрия, кино и должно быть моей реальностью. И сейчас самое важное - понять, в каком фильме я снимаюсь?

Съемочная группа хорошо замаскировалась. Нигде не было видно никаких следов. Никто не останавливал меня, ни о чем не спрашивал. Все было очень натурально. И все-таки фильм, наверное, был. Многосерийный и не очень веселый.

Начало одиннадцатого вечера по-местному. Я сидел в здании вокзала и писал. Подошел полис, взял документы, повел к старшему чину. Снова дознание: по какому делу приехал? Опять спросили мифическое отпускное свидетельство.
     - Если ты на вокзале, почему без билета? Не знаешь, что сидеть здесь нельзя, а ты сидишь уже давно.
     - Странно, другие ждут по несколько часов, а я здесь едва двадцать минут...
Oни посоветовали купить билет и сегодня же уехать. Я огрызнулся:
     - Зачем мне уезжать, я только сегодня приехал и хочу пожить... У меня есть друзья, и жду, чтобы дозвониться.
Отпустили. Только сел, подвалил еще одни, и галиматья началась снова: кто, из какой секты, и почему волосы, и сколько лет, и надо ли этим идиотизмом заниматься в таком возрасте? Я откликнулся на идиотизм:
     - Я же не спрашиваю, чем занимаетесь вы?
Поспорил, отошел. Ах, если бы только эти в форме. Сколько тут было переодетых полисов: вон налетели на нищенку на тележке!

Стало ясно, что покоя они мне не дадут, будут следить, и мне надо будет соответствовать действительной правде, им неочевидной. А это трудно: доказывать правду и заниматься творчеством. Поэтому мне одна дорога - идти опять искать место на газоне.

У меня был бакинский телефон: 92-07-86 - Ира. Но за весь день я так и не позвонил. Почему? Неужели любитель приключений испугался? Нет, пожалуй, я хотел проявить такт. Она же не была из наших. В Пицунде мы все ходили голые, без всяких последствий и мифической свободной любви. Впрочем, там-то все были хипповки, то есть существа родные и бесполые. А это была нормальная женщина - и не захочет ли она от меня того, чего я не готов был ей дать? И неизвестно, как бы она отнеслась к свалившемуся ей на голову незнакомому бродяге, которому в минуту душевного порыва дала свой телефон? Тогда была одна минута, сейчас - другая. И мне было бы горько убедиться в этом, особенно после облома в когда-то глубоко мною любимом Сочи. Лучше я останусь с идеальным образом. К тому же главное для нее - успокоить ее справедливое сердце, убедившись, что я на свободе. Но я свободен - это самое главное, цель достигнута и смысл звонка терялся. Лишь только пообщаться. Но кто она мне?

И все-таки, обреченный на ночь в городе, я позвонил. Бог с ними, с предрассудками, к тому же город по-настоящему могут показать только местные... Телефон молчал. В течение вечера я звонил еще несколько раз. Увы: вместо комфортабельной ночевки в доме у приятной девушки, я ночевал на прибрежной скамейке, и утром был обчищен двумя местными мерзавцами, которые опять захотели “подарка” (как какие-то монголо-татары) и прямо у меня на глазах залезли ко мне в рюкзак и похитили купленный в Тбилиси сувенир для Малыша - и скрылись по очереди, так что я, с разобранными вещами, не мог броситься их догонять.
Спасибо тебе, Ира, за твое участие, и прости...

На автобусе я выбрался из Баку: мимо городского пляжа - и все дальше вдоль синего манящего моря. Добрый русский военный взял меня в свою легковушку. Рассказал про специфику неактуальной для меня армейской жизни, губу и прочее. В это время мы проезжали Дербент с его стокилометровыми стенами - в горы и в море. Это знаменитый “Проход”, защищавший Закавказье еще во времена Александра Македонского.

В Махачкале я искупался (в первый раз) в Каспийском море. Вода почти пресная, какая-то не морская. На нежном песчаном берегу познакомился с юношей Магометом. Он повел к себе домой, сделал яичницу. Побеседовали о Москве. Я оставил ему свой московский телефон. Он проводил меня до трассы и показал дорогу.

Проехал всю Чечню, заночевал в Ингушетии. Хозяин Миша, довезший меня до своего дома, зарезал овечку, разделал ее вместе с женой, зажарили печенку. А я отказался. Так что ели они сами - вместе с соседкой. Они тоже спрашивали про Москву. Говорили о своей жизни: корова - 500-600 рублей, налог - 40. Страховка же за нее в случае смерти всего 150. Такая же дороговизна и на все остальное. Нет масла. Хорошее платье - 300 рублей. Соседка - мать семерых детей - не получает пенсии, не дают квартиры. Собирается жаловаться Горбачеву, но не на это, а на порядки на рынках: запрещают продавать мясо, кукурузу, мед и т.д. Торговля только с официального разрешения.

Они смотрят телевизор, поэтому знают: смерть Дина Рида - это подстроенное (империалистами) убийство.

Утром я застопил дальнобойщика. Он местный, рассказал мне, как взорвали гору под Минеральными водами: мешала авиации. Хотели взорвать и Змейку, да упал уровень нарзана, и остановились. Как просто мыслят эти люди! Им на горы наплевать, а я еще мечтаю, чтобы они церемонились с личностью.

В кафе в Ставрополье я наелся отравленных вафель, оклемался - и заслужил новый трип на монструозно огромном ЛИАЗе, “короле трассы” (ибо перекрывает почти ее всю), с шофером-экс-пограничником, служившим как раз в Нахичевани. Рассказал про постоянные тревоги, когда птицы и животные попадают в проволоку, про стрельбу по живой мишени и про то, что, несмотря на все усилия погранцов, страх, содействие местных жителей, получающих премии за каждого выявленного потенциального перебежчика - бегут каждый год, впрочем, редко удачно. А местные - они же родственники, что с той стороны, что с этой, даже кишлак бывает один, просто рекой разделен. Подходят к границе и переговариваются. Попробуй пойми, кто чей.

Полтора часа я простоял на шоссе под Кропоткиным, пока меня не подобрал трофейный “мерседес” 38-го года, с двигателем от “волги” (единственная в моей жизни поездка на “мерседесе”). Шофер-экскаваторщик был очень подготовлен к умеренной критике режима (каждый хиппарь на трассе - разъездной пропагандист, разносчик диссидентской заразы по просторам кондовой).

Последний, уже ночной драйвер, не доехал восьмидесяти километров до Ростова, высадил и улегся спать. Я заночевал на автостоянке на лавочке. Утром три часа на трех машинах я добирался до Ростова. Поел на объездной в кафе и нагло попытался вписаться на автостанции (так, в общем, не принято. Надо избавлять шофера от необходимости личного отказа). К полседьмого вечера отъехал от Ростова всего на триста километров.

Я стоял на трассе, читал книжку, механически поднимая руку при шуме мотора. Кто-то пулей пронесся мимо меня, свист тормозов за спиной. Обернулся: стоит “жигуль”, ждет меня, даже сдает назад. Водитель с изумлением посмотрел на меня, покачал головой:
     - Не мог не остановиться - такой человек на трассе с книгой: никогда не видел!
Но и он меня изумил: сегодня утром он выехал из Грозного (сам он чеченец или ингуш) и еще сегодня собирается попасть в Калинин (то есть за Москву).
     - Как думаешь, успею?
     - Не знаю, - говорю я с сомнением. А сам рад: так быстро и удобно доберусь до места. Даже если не сегодня, а завтра, все едино.

Дальше была бесстрашная гонка: он и правда хотел попасть в Калинин еще сегодня. Я болел за него изо всех сил, и не его вина, что ему не удалось. Его тормозили на каждом посту ГАИ: за превышение скорости взяли двадцать рублей. Потом за отвалившийся номер, за непройденный техосмотр. В два ночи поломка. Мой кавказец, как выяснилось, умел лишь водить, за счет чего машина едет - знал он весьма приблизительно. Я тоже. Поэтому я больше сочувствовал, деловито оглядывал мотор, ища очевидный дефект и поднимал руку при шуме редкого мотора.

И опять удача: остановились двое русских ребят и довольно быстро помогли: как известно, русский автовладелец - мастер на все руки. Но эти еще были и смелыми ребятами: тормознулись ночью на голом шоссе.

В четыре ночи, сделав еще порядочный рывок, решили спать.
     - Все, - говорит хозяин, - сил больше нет... Засыпаю...
Было видно, как он измотан.

Спали мы вместе в машине, откинув сиденья. Чуть рассвело, опять вырулили на трассу - и полетели. В Домодедове он попросил у меня семь рублей - на бензин, чтобы доехать до своего Калинина. У меня остался лишь пятак на метро.

Москва пробудила в нем робость и неожиданно взявшуюся бестолковость: совсем не мог ориентироваться.

Впрочем, я тоже почувствовал - страшный город с толпой-самоубийцей. Я слишком рано вернулся сюда. Мне надо было, как Одиссею, путешествовать десять лет.

      Я еще не напился этой соленой воды,
      Я еще не очнулся от этих камней и деревьев,
      Я еще не вгляделся в хрустальный бокал
      Непристойно роскошного лета...
      ...Я еще не закончил играть
      В представлении южного мифа -
      Я лишь начал...
     P.S. (1998)

Рассказ Шурупа (точнее “телега” - вещь художественная и потому не обязательно фактически точная) о том стриженом мальчике - через двенадцать лет (см. сноску в начале текста). Звали его Аркаша.

Это произошло за несколько дней до нашего приезда. Егор в приказном порядке послал в город за продуктами самого нестремного. Им был выбран Аркаша. Он не хотел идти, но тусовка сказала - надо. Через четыре часа он вернулся с продуктами, но наголо стриженый.
     - Вот цена ваших продуктов, - сказал он, отдавая сумку. Неизвестно, что с ним делали в ментах, он не хотел говорить, но его все еще мелко трясло. Трясло еще два дня. Потом он уехал (мы его не застали).

Через несколько лет, в 89 году, Шуруп с Егором собирали в тех же местах мандарины, и Егор, вспоминая эту историю, признался, что не надо, наверное, так нажимать на людей, уж лучше вовсе не есть.

А еще через год в Москве объявились какие-то “индейцы”, ошивавшиеся около “Этажерки” - хиппового кафеюшника на Тверской, которые мочили людей, в том числе, и волосатых. Один раз со своими индейскими криками они кинулись на идущих по Тверской люберов и обратили их в бегство. В кожаных куртках, в цепях, они наводили стрем на всех завсегдатаев “Этажерки”. Особенно был знаменит некий “Шер-хан”.

Однажды Шуруп зашел в “Этажерку” с работы - он работал неподалеку истопником, - выпил стакан чая и собрался уходить.
     - Не ходи, - сказали ему волосатые, приросшие к своим стаканам, - там Шер-хан.
Шуруп, переживший люберов в самый оголтелый их год, 87-ой, не сдрейфил. Доставая сигареты, увидел, что на площадке лестницы сидит какой-то чувак в коже. Чувак поднялся и заступил дорогу.
     - Ты что, ни х... не боишься? - спросил он.
Шуруп присмотрелся. Страшный, патлы во все стороны, а лицо знакомое.
     - Аркаша, это ты что ли? Что у тебя за вид?!
     - А, Шуруп... Узнал меня?
     - Не сразу.
     - У меня тут есть шампанское, хочешь?
     - Хочу.
Они спустились в подворотню рядом с кафеюшником, где на парапете сидели волосатые, которых при их приближении как ветром сдуло. Вновь обретенный Аркаша достал бутылку, они выпили.
     - Ты, что же, и Шер-хана не боишься? - спросил Аркаша.
     - Шер-хана, наверное, боюсь, - сказал Шуруп. - Но я его никогда не встречал.
     - Вот и встретились...
     - Так это ты и есть Шер-хан! - засмеялся Шуруп.
     - А чего это ты надо мной стебешься! - огрызнулся Шер-хан.
     - Да просто вспомнил, какой ты был. Такой тихий мальчик.
     - Мальчик... Я тоже тебя помню. Никогда не забуду, как вы тогда в Пицунде сдали меня ментам.
     - Что ты, каким ментам?!
     - Помнишь, я не хотел идти. Но вам было по х...! Почему я - до пи..., просто самим было вломак. Потому что я был для вас ничто.
     - Это Егор сказал.
     - А вы промолчали. Но я вам благодарен за урок. Когда они меня хайрали, я врубился, что в этом мире нельзя никому верить. Что любовь - все это х...я! Что здесь что-то значит только сила. Спасибо - вразумили...

А через несколько лет его друзья остепенились, исчезли любера, а Аркаша-Шер-хан - умер. От наркотиков. Такая вот история.

И еще Шуруп рассказал, что Багира выбросилась из окна. И наконец, что в годы грузино-абхазcкой войны в “третьем” ущелье был абхазский концлагерь. А теперь кто-то уже вновь рвется туда загорать. На здоровье.

далее >>>