Небольшой, уютный, кирпичный домик. На веранде-кухне, где мы сидим, бревенчатые открытые стены местами черно-обуглены – пожар был год назад. Но дизайна не портит. Красный кирпич, темного бархата душная ночь, черные бревна, зеленая стена лозы виноградной. Стремительно текут впечатления, я не успеваю за ними. Steve собрался жениться, представьте. Ну, может быть, не в первый раз, но, наверняка, в последний. Его рыжеволосая, полная невеста подливает мне уже вторую тарелку острого мясного супа, я запиваю его, янтарного цвета, самогонкой, которую наливает Stev. До наступления темноты, мы с ним еще успели сходить оборвать башечки с огромных, выше моего роста, конопляных кустов, мирно соседствующих в огороде с абрикосами и помидорами. Это было мое непременное желание – Астрахань почувствовать. Теперь, мелко нарезанные, они подсохли на кастрюльной крышке, кипящей под ней водой понуждаемые, и мы периодически выходим во двор, в теплой ночи посидеть. In-A-Gadda-Da-Vida Baby.

Железные бабочки, на свет южной звезды слетевшись, мягкими крыльями плавно поводя, реальность волшебно преображают. Длинноволосый, живой Steve, разноцветно-татуированными руками в жестикуляции размахивая, невероятные истории из своей, приключениями насыщенной, жизни, неутомимо рассказывает. Похоже, он рад найти свежие уши, но я уже перестаю воспринимать, впечатления переполняют меня. Склоняясь, откидываясь, сползая, ложусь на крыльце, «…всю весну я чувствовал непреодолимое желание закрыть глаза…». Непреодолимое…. «Он чувствовал, что каким-то внутренним, слепым осязанием постигает таинственный смысл вещей и слов…. Было невыразимо приятно чувствовать всего себя пронизанного звуками и голосами». Steve склоняется надо мной, его волосы щекочут лицо мое, он говорит, говорит, но я уже не вижу. Непреодолимое…. Я слышу, как шепчет ночи тишина.

Утро приходит полное сил и стремлений. Тетя Вера, мама Stiva, необыкновенная, добрая, и всегда, сколько помню ее, гостеприимная, поит нас чаем с домашним, крыжовенным, вареньем. Дядя Боря, папа, ушел куда-то, может, рыбу ловить. Юля, жена будущая (кстати, же, и свадьба на девятое июля назначена, я приглашен), на работу ушла, в парикмахерскую, неподалеку. После планового выхода в огород и последующего освежения чувственного восприятия, Steve представил на рассмотрение возможные варианты сегодняшних передвижений: забрать рыжую с работы, забрать мой рюкзак у Nikka, посетить местный вещевой рынок и некий, сказочно дешевый и обильно экспонированный сэконд хэнд. А для укрепления сил, перед столь продолжительным переходом, гостеприимно предложил разделить с ним его утреннюю дозу опиума.

Всегда я испытывал отвращение к любого вида насилию, к ущербности, к боли, к неестественности. Никогда, поэтому не протыкал свое тело иглой, сам процесс мне неприятен, хотя, в молодости, было, и ножом себя полосовал по руке, вот ведь. А этим летом я был на многое согласен. Не сказал – на все, но… на многое. Пробейся на другую сторону, пропел Король Ящериц, и пробился, пожалуй, если, конечно, считать смерть – «той стороной». А я бился о стены все свое время. Давящие бетонные упругие вязкие, иногда я ломал их, в кровь разбиваясь сам, калеча окружающих, хватал тогда ртом, пересохшим, свободные воздуха глотки, «…в нем было что-то от зверька, который так мечется в клетке, что разбивается насмерть». Но пыль оседала, и стоя среди кирпичей разбросанных, я, в растерянности, видел, что лабиринт все тот же, ничего не изменилось, вокруг новые, бесконечно новые стены стены стены, мой путь направляющие, ограничивающие, по произволению (произволу?) Господа. Бывало, что и смирялся я тогда, и шел покорно, прихотливым поворотам коридоров послушно следуя, но кончалось всегда новым, отчаянным штурмом. И озлобился я и бросался о камень головой уже из принципа, я готов был, я хотел уже умереть, но не сдаться, не признать себя рабом…. Ирония в том, что Строитель стен не устанет. Но и я не сдался еще в поисках бреши новой…. После того, как я стал характерно почесывать крылья носа, Steve понял, что меня вставило, и мы отправились.

Юля подстригала последнего клиента, когда подошли мы, таинственные. Потом, на рынке оживленном, долго и интересно вдоль рядов, с разнообразно разложенной одеждой, передвигались. Что-то искали, наверное. В вагончике, уединившись, продавцы восточные, Аллаха славят монотонно. Цыгане цветастые, шумливые, передвигаясь уверенно и кучно, дань свою собирают. Покупатели, увлеченно меняют бумагу раскрашенную, на вещи вполне пригодные. Поменяли и мы немножко, что-то для Юли приобрели, на свадьбу, наверное. Потом знакомый Steva подошел, и говорил что-то. А я цепи его рассматривал, желтые такие. И дыни желтые горкой, рядом, цвета яркие. А потом к Nikky пошли, я коробок спичечный, с травой, ему в подарок несу, специально, с утра, нарвал – подбодрить болящего. Steve говорит «К Юле в сумочку положи, нас, странных, остановить могут, а ее не тронут». На остановке стояли когда, поздоровалась со мной дама, мимо проходя, браслеты индийские на руках обнаженных, и я поклонился тоже, сухо. А спохватился потом, догонять побежал – «Ксеня, Sid, ребята, вот так встреча!» И снова поздоровался. А это прошлогодние знакомые, Sid меня, кажется, не узнал, впрочем. «Как поживаете, как настроение? Какие планы?». Оставила мне телефон свой мобильный Ксения, скоро, скоро он мне понадобится, я об этом не знаю еще. «Обязательно в гости зайду, спасибо».

У Nikka мама открыла дверь нам, раскланялись мы, чинно рядом с постелью сели. Он неловко чувствует себя, обездвиженный, мрачный, «На хрена же выжил я, не знаю» говорит, «лучше бы, легче бы умереть было мне тогда…». Мы здоровые, мы с улицы, на которой он не был давно, пришли, мы уйдем скоро, а он, наедине с болью своей, лежать останется, досадно, ничем мы не поможем ему, ничем. «Травку мы принесли, Nikki, покурим, давай?», «Так мама же на кухне, нельзя же», «Да и ладно, что нам мама, давай забьем?» Совсем расстроился Nikk, разозлился. Когда мне хорошо, я бываю, нечуток к людям. Оставили мы ему коробок и папирос пару, ушли, попрощавшись, рюкзак я забрал. С ним неудобно ходить.

В домик с плющом приходят гости. Шумные и разнообразные, они приносят самогон и здороваются со мной, новичком. Они оживленно говорят о чем-то, они горячатся и размахивают руками. Тетя Вера увлеченно кормит нас супом, а подвыпивший дядя Боря уже скандально кричит на кого-то. Гости ходят во двор и ходят на веранду, и я тоже хожу с ними, и в огород. Я ничего не понимаю, о чем они говорят, в чем их проблемы, что их волнует, я не могу ориентироваться, чужой на празднике жизни, но я могу улыбаться, это веселит меня.

А утром мы едем куда-то, в дом чей-то, мне объяснили – чей, но я не понял. Мне когда не интересно, что мне говорят, я просто мимо пропускаю, а так как мне ничто не интересно, то я ничего и не понимаю. Мне это нисколько не мешает, впрочем. «Там нужно будет на огороде поработать, в доме этом, и едут все. Поедешь?» Мне все равно, куда вынесет меня волна моя, так жить скучно. И едем с сумками на маршрутке, и утро знойно-жаркое, а голова моя что-то болит сегодня, и тело поламывает немного, неприятно. Тростника высокого заросли, тропинкой нас выводят, к домиков разбросу. В зеленый, густо заросший двор одного из них заходим. А в доме, изящный длинноволосый хиппи играет на гитаре, и ударная установка в углу, и Steve за нее садится ритм регги подхватывая, а лечь на деревянном полу навзничь можно и я вытягиваюсь, потому, что ломает мышцы сильно уже, и знобит, пожалуй. Хиппи угощает нас своей травой, а мы забиваем нашу, пускаем косяки по медленному кругу. Привет Бобу Марли.

Steve вскоре уходит, впрочем. Я бы тоже пошел, но сил, право, нет, – расслаблено с полом сливаюсь. Собеседник мой, ноги скрестив, о море задумчиво рассказывает. Там, в Крыму, будут сейшена, фестивали и тусовки, яркие люди, яркие краски и палатки, говорливо-шумливо-толкот-ливо и так здорово! «Не могу терпеть, так ехать хочется», говорит он, раскачиваясь – «скорее бы уже экзамены эти сдать». Глаза прикрыв, слушаю я. Иногда растягиваюсь на досках, извиваясь, боль в мышцах оборевая. Это меня от вчерашнего, черного, так ломает, что ли? Вот досада. Неловко мне, что Steve там работает, и очередной косяк понес я ему на улицу. День в разгаре. В выжженном зноем огороде распаренные люди. Тетя Вера и дядя Боря, Юля и Stev, они гоняют граблями бурьян по полю раскаленному, они усталы и раздражены, несчастные. В довершение безумия горит огромный костер на поляне, там они сжигают что-то. В поте лица своего добывают хлеб свой. О, Господи, помилуй, Тебе нужно это? Солнцем и ознобным мороком ослепленный, мимо работников бреду, дымящийся косяк Stevy в руки, – чем могу, помогу. «Ты не ходи здесь, Олег, не мешай нам давай» – мама мне, пот с лица, по слову Бога, отирая. Папа, гребя, остервенело, тоже косится неласково. Чего приехал, мол, ходишь здесь. Ох, ребята, я поработал бы с вами, я знаю, что, надо, но так плохо мне, они не знают ведь, а я не скажу, и виду не подам. Ухожу я тогда со двора совсем, пойду, спрячусь, где ни будь, может, на Волгу выйду. А вышел, по тропинкам пройдя, и в бурьян густой залег, и не видно меня, и солнце безумное светит, и долго лежу я, озноб выжигая. И люди мимо проходят иногда, я стеной травы, от мира отгородившись, голоса слышу. Головокружение.

Потом надоело, побрел тропинкой, деревьев вдоль. Река слева есть, я слышу ее и чувствую, а спрашивать не буду никого. Вот, деревья кончатся… и шел дорогой жаркой. Сложно выйти к реке – закон сансары. В этот раз не получилось у меня. Несколько раз видел корабли, через деревья, за болотистыми тростника зарослями. Но пройти не смог. Зато, путем Бодхисаттвы, к большому шелковичному дереву вышел. Уверенно и спокойно стояло оно в уголке улочки, ветви надежно распрострев. Голо вытоптанная земля у ствола, усеяна сочными фиолетово-синими пятнами. Ах, милое, примите мои восторженные приветствия. Примите радостные уверения…. Сначала я аккуратно собирал по одной нежно-сладкой ягоде, стараясь не пачкать рта. Но всегда вхожу в азарт, по мере постижения вкуса – со временем пальцы и губы покрываются чернильным румянцем, а как сладко!

Однажды, к слову, заболел я в городе Одессе. Виною тому была, как потом выяснилось, тамошняя городская вода, но тогда я медленно, в течении времени, потухал, не зная причины. Моя долгая смерть утомила окружающих, и они вывезли меня, на одну из роскошных дач Одесских – с глаз долой. И вот там, в густом саду, спасло меня огромное, великолепное черешневое дерево, «…я чувствую какое-то таинственное сродство с каждым деревом в лесу. Словно я сам когда-то принадлежал лесу; я стою здесь и гляжу вокруг, и во мне шевелятся какие-то смутные воспоминания, они захватывают меня целиком». Я объедал крупные и невыразимо сладкие желтые черешни поначалу снизу, и чувствовал, как вливаются здоровые силы в мое тело. Вскоре их прилив помог мне забраться на следующий ярус ветвей, а теплая звенящая ночь длилась. Уже с третьего яруса, я смог перелезть на плоскую крышу чужого домика, где ломившиеся от ягод ветви нависали. На землю согнали меня, потревоженные моим хождением, соседи, но спустился я здоровым. Так и теперь. Гораздо увереннее шел я по улице, чудесный, маленький Будда.

Я захотел уже вернуться назад, но оказалось, не знаю дороги. Мне казалось, я сделал круг, в своем движении поселение обойдя. Но, теперь понял, – я не знаю, как выглядит, оставленный мною дом с работающими людьми. Вот незадача. Они все одинаковы для меня. Недоуменно ходил я по пересечениям улиц, безликие строения разглядывая. Потом на автомобильную дорогу вышел, ладно, может, к остановке выйду тогда. И шел прямо, пока опять тростник, густо росший, не встретил. Знакомо, как будто. Кажется, проходили мы здесь. Да, вот и тропинка… «Подскажите, как мне пройти на улицу Неизвестную?» – задает вопрос проходящая мимо дама. «А я не знаю, извините». Окинув меня странным, непонятным мне взглядом, уходит она в тростник.

Спустя время, иду по тропинке в ту сторону и я, ориентируясь зрительно. И действительно, вскоре, почти наугад нахожу, узнаваемую, теперь, калитку. А за ней и домик и хиппи на крылечке сидит. Но и дама эта тоже здесь. Я не узнал ее, было, но она опять обратилась ко мне – «Все дороги ведут в Рим, не правда ли?» Я оторвался от крана, под которым мыл свою потную, фиолетовую мордашку, и с удивлением посмотрел на нее. Поняв, кто это, рассмеялся, «Так это Рим, что ли? Нет, нет, пожалуйста, я действительно не знал, где эта улица». Но на ступеньках крыльца, стоя и сверху на меня глядя, не поверила мне она, забавно. Потолкавшись во дворе некоторое время, среди отдыхающих, и попив воды из бутылки дяди Бори, причем я искренне думал, что это пиво – «Ага, пиво…» обиженно сказал мне он, – я почувствовал себя, здесь, совсем лишним, и попрощался, с разрешения, до вечера, и отправился в город бродить.

Не сказать, что совсем отпустило меня недомогание, и голова тяжелая и тело болит. Но пройдет, я знаю. Все равно куда идти, но тяжело без направления – опять закон сансары. Поэтому, покопавшись в своих записях, я извлек адрес Chrisa, еще одного старика-приятеля, соратника далеких восьмидесятых. Его дом мне предстояло найти заново, – там я не был никогда, наверное. А я люблю по Астрахани ходить. Удивительно отсутствует градообразующая основа в городе. Застройка быстро меняется от серо-кондовой советской, к помпезно-буржуазным новоделам, от купеческих, уездных домов, в центре города, до коммунистических избенок поодаль. Этот коктейль сдобрен Азиатским вкусом и разбавлен, как я уже говорил, патриотическими лозунгами и ищущей поживы милицией. Вскоре я нашел то, что искал. Двухэтажная постройка, домик-шанхайчик за большим, серым забором, изнутри, со двора, унизанный весь галерейками и дверками. Номер одной из обитых серым дерматином дверей совпал с записанным у меня номером – туда то и стал я звонить. Окна мутным тюлем завешаны, не видно через них ничего, и не открывает никто. Но зато здесь, в закуточке возле двери, стоит диванчик. Столик-тумбочка и сиденье-диванчик. В изнеможении от трудов телесных лег я на него, шляпой лицо закрыл. Тихо во дворе, спокойно я уснул. А разбудил меня уже удивленный Chris.

«Оп-па-на, ни себе хрена – Graf!»
«Да я, вот тут, прилег у тебя немножко» улыбаюсь я, ноги с диванчика спуская.
«Да нет, елки, Graf, откуда ты?»
Меня он никак не ожидал увидеть возле двери своей. Я маленькая неожиданность.
«Да я тут ехал-ехал, знаешь, и вот, думаю, как там Chris поживает. А ты как поживаешь, Chris?»
«Да елки, Graf, мы сейчас организуем все, блин, подожди здесь, я сейчас. Жены нет, что ли» – подергался он в дверь, «ага, елки, и ключа тоже нет» – под половичок резко заглянув, «ладно, я приду сейчас, погоди».

И убежал он со двора. А я опять лег. Chris прославился тем, что…, а впрочем, он сейчас сам мне расскажет, придет. И он действительно быстро вернулся, портвейна две бутылки в руках держа.

«Блин, Graf, а я смотрю, блин, лежит кто-то. Давай выпьем с тобой, будешь пить? У меня трава есть, будешь курить? Давай забивай, пока я разливать буду. А есть хочешь? У меня пельмени есть, только, блин, дверь закрыта, и ключа нет, елки, куда же ключ я подевал?» – опять вскочил он в поисках.
«Да, Chris, я тоже рад видеть тебя, конечно, мы выпьем сейчас с тобой, наливай, а я заколочу пока, а пельмени – хрен с ними».

Портвейн из стакана я пил маленькими глотками.
Не выдержал мой друг – «Нет, так я не могу пить, я залпом уж».

Chris удивительно беззлобный, детски добрый, бесхитростный человек, это тот самый случай, когда внешность так обманчива. Чернявый мужчина неопределенной ближневосточной национальности с длинным, с горбинкой, носом и золотыми фиксами в улыбчивом рте. В свое время побыл он и колониальным заключенным, и сумасшедшим художником в Москве. Мы разожгли трубку мира, и он рассказал мне о подвиге революции своей, уже известном мне по рассказу Antonio, я передам впечатление, потому что, не вникаю, обычно, в подробности. Я не помню, против чего протестуя, залез он на крышу какого-то значительного здания в Москве. Типа, может, на дом Белый залез, или на городской Думы здание, так мне показалось. И вот там, на крыше, свое несогласие, громко выражая, а также транспарантом, с программой немедленных действий изложенной, над головой потрясая, внимание московских праздношатающихся привлек. А также милиции. А потом, еще и прессы. Фотография бунтующего Chrisa с комментирующей статьей в какой-то, не запомнил я названия, газете, стало знаковым событием для него, вещественным доказательством борьбы. Он серьезно просит меня теперь, разыскать в Центральной Библиотеке номер этой перестроечной газеты, свой он утерял. Он рассказывает мне, как профессионально раздвинул толпу омон, как вели с ним через мегафон, переговоры, чекисты, как держали прицелами чуткими снайперы. Он не поддался на лестные, сладкоречивые уговоры власти, он требовал счастья и свободы немедленно, для всех. Очень увлечен. Соблазнился Chris, лишь на несколько бутылок пива, переданных ему наверх заботливыми омоновцами. На крыше действительно было жарко сидеть в тот знойный, летний день, и конечно, они беспокоились. Пиво было хорошим, отменно холодным. Немного, только, портило вкус подсыпанное туда снотворное….

«Chris, блядь, ты кого это привел?» – открылась, вдруг дверь квартиры, которую я считал пустой, и оттуда вышла заспанно-растрепанная, несвежего вида, женщина.
«Ты все уже выжрал, Chris, сука, мне не оставил ни хрена, да?» завопила она визгливо протяжно, «сидишь тут, блядина, пьешь хрен знает с кем, а жене родной ни глоточка не оставил, да?» – заходилась в экстазе, крики со слезами мешая.

Оторопело смотрел я на нее, на диване сидя.
«Успокойся, Розочка, милая» засуетился Chris, вскочил опять, «на вот, возьми портвешку, выпей, это друг мой старый, из Москвы приехал, познакомьтесь».
«Что это за пидор волосатый с тобой сидит, пусть уебывает отсюда на хуй немедленно» билась в истерике Роза, портвейн, со слезами глотая, зеленым халатиком утираясь.
«Пожалуйста, мадам, прошу вас, успокойтесь, не переживайте, мы непременно уйдем, если вы так настаиваете, сейчас, вот, допьем только». Когда я начинаю высокопарно выражаться, – это означает высокую концентрацию сарказма в моей крови. В самом деле, ситуация нелепая.
«Вы, суки, анашу курите, я вас сейчас в ментовку сдам, пусть соседи посмотрят!» - ее вопли гулко разливались по двору, путаясь в галерейках шанхая, отражаясь от деревянных стен.

Такое лицо сделал, вдруг, Chris, что я, право, испугался. Вдруг, убьет он ее, сейчас. Он завопил, полу сдавленно, сквозь зубы.

«Роза-а-а, блядь ты этакая-я! Что же неймется-то тебе-е, падла-а!»

Какая неприятность. «Извините мадам, позвольте. Я ухожу. Chris, я жду тебя на улице, заканчивай».

Жарко, глухо пустынно. К стене соседнего дома, привалившись, жду я некоторое время, с сигаретой. Вот нелепость.

Вижу, как выходит расстроенный Chris, он быстро идет вдоль улицы, будто и, не замечая меня, по пятам за ним следует, продолжающая истошно вопить, Роза. Странная пара доходит до угла, разворачивается, и так же стремительно уходит обратно, в дом. В недоумении продолжаю стоять. Не знаю, право. Медленно ухожу, погодя. Оглядываюсь несколько раз – никого, пустая улица. Странно получилось.

Вечереет. Я иду поклониться Волги свежести. Заодно, посмотрю, во сколько завтра отходит трамвайчик с пристани. Астрахань водная страна, такая степная Венеция. Половина всех дорог приходится на воду. Сейчас меньше, правда. Раньше крылатые ракеты по реке, в низовья, ходили. В Дельту. Самый лучший канабис там растет. А теперь на трясучих, душных, маленьких автобусах, люди в дальние поселки добираются. А их множество – поселков, и кругом вода. Теперь только трамвайчики речные остались. Ползет он вверх по реке тихо, то к одному, то к другому берегу причаливая. А через два часа обратно, неторопливо, поворачивает. Трамвайчик.

Деревянная, до голубого на солнце цвета выгоревшая, большого причала постройка, грузно, по сталински осанисто, в воде сидит, широкими деревянными сходнями берега придерживаясь. Я ощутил ногами их упругую, знакомую ребристость. Направо вдоль пристани свернуть, мимо кафе, по проходу неширокому, белыми, фигурно-резными периллами огражденному. Голубая, по южному обстоятельно-легкомысленная крыша прикрывает палубу от еще горячего, хотя вечернего, солнца. В билетной кассе я узнаю время отправления, – всего четыре трамвая в день ходят до нужного мне, Шестнадцатого поста, до конечной пристани. А смешная билета цена – десять рублей. Завтра уеду из города на волю, достаточно, пожалуй. Устало я возвращаюсь в гостеприимный дом зеленого плюща.

Оглавление:
1 Тамбовские волки.
2.Солнечные фантазии
3.Римские каникулы
4.Речные фантазии